Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

вспомнил о ее присутствии. Медленно поднялся, вытер платком глаза и проговорил сдавленным от волнения голосом, указав слегка театральным жестом на могилу:

— Здесь, Машенька, голуба, погребено мое сердце!

После чего склонил голову и погрузился в горькое молчание.

Мария еще больше растерялась. Что это значит? Вырубов привез ее на могилу бывшей жены? Но ведь она, как видно, не носила его имени? Значит, страстная любовь? Выходит, так. И как следует держаться ей в столь щекотливом положении? Как выразить свое отношение к происходящему? Но что это значит: выразить отношение? Что она чувствует при этом — вот в чем вопрос. Может, она должна чувствовать себя оскорбленной, униженной словами о том, что здесь похоронено его сердце? Но ведь говорилось это о мертвой, умершей — и как видно, давно — женщине! Как бы там ни было, но она не испытывала никаких особых чувств, кроме, пожалуй, чисто детского любопытства, словно человек, проливавший слезы над этой могилой, вовсе и не ее муж. Его печаль не вызывала в ней ни сочувствия, ни ревности. Странное дело! Это, пожалуй, впервые в жизни она ощутила подобное безразличие в душе. Ей стало стыдно, словно сделала что-то недостойное; подойдя к Саше, она взяла его под руку и так осталась рядом с ним, пытаясь разделить его скорбь, хотя по-прежнему понимала, что полностью безразлична к этой скорби.

Домой они вернулись молчаливые, каждый был занят своими мыслями. Вырубов еще валялся дня два в постели, затем в какое-то утро, когда они завтракали все в том же кафе, внезапно сказал:

— Скоро уедем, Машенька. Как того желала… Ты права. Делать здесь нечего.

Мария оживилась, но вместе с тем и ощутила болезненный укол в сердце, вызванный разочарованием. Ведь все же где-то в глубине души у нее тлела крохотная искра надежды, что настанет день, когда она переступит порог Парижской консерватории.

— Очень хорошо, — сказала она. — Уедем.

— Да. Но до отъезда я вынужден буду отлучиться на несколько дней. Нужно заглянуть в одно место, не очень далеко отсюда.

— Что значит — недалеко? — насторожилась Мария. — Недалеко — и на несколько дней? А я, значит, останусь одна?

— Тебе нечего опасаться, голуба. Неужели можешь подумать, что способен бросить тебя среди чужих людей? Ах, Машенька, не стоит так скверно обо мне думать, каким бы нелепым ни казалось мое поведение. Вернусь самое позднее через три дня. Нужно съездить ненадолго в Женеву. Там должны собраться влиятельные люди, которые держат в своих руках судьбы многих. Попробую что-нибудь предпринять. Ты же будь спокойна и жди меня. Обедать можешь здесь, внизу, или где захочется. Французы не способны обидеть женщину, тем более такую милую, как ты. Выходи на прогулки, читай. Я заметил, ты очень увлекаешься чтением. Главное — сохранять хладнокровие и ждать меня.

И Мария провела эти три дня в каком-то непривычном для нее состоянии душевного покоя. С постели вставала рано, как когда-то дома, прибирала в спальне, спускалась в кафе и завтракала. Затем не спеша прогуливалась пешком, просиживая долгие часы в почти пустынном в это время Люксембургском саду. Парижане разъехались на каникулы — в горы, к морю, в деревушки Бретани. В библиотеке она нашла томик стихов Аполлинера «Брожу по берегам Сены». Сидя на скамейке, перечитывала стихи, очаровавшие ее еще в прежние времена, когда можно было только мечтать, что настанет день и она увидит эти места.

Брожу и брожу по берегам Сены. И воды реки, словно боли мои и мученья, Все проносятся вдаль, и конца им не видно…

Или:

Как медленно ползут часы, Словно катафалк по дороге на кладбище…

Сена, о которой говорил поэт, была совсем рядом. Казалось, все происходящее — только сон. И часы в самом деле текли медленно, однако были такими блаженными! Она испытывала непривычное ощущение полнейшей раскованности. Это, пожалуй, впервые в жизни, когда она осталась совсем одна. Далеко от всего и от всех. И с удивлением отмечала, что ей нравится одиночество. Чувствовала, что душа ее отдыхает, успокаивается, что мысли становятся более легкими и уравновешенными. И снова начинали охватывать все те же неосуществимые мечты, только теперь почему-то верилось, что впереди ее ждет что-то значительное и хорошее, возвращались надежды, которые не отпускали в Кишиневе, когда она изредка, как и сейчас, оставаясь одна, бродила по улицам и паркам родного города. Но вскоре действительность снова сурово напоминала о себе, и она с ужасом начинала думать, что осталась совсем одна, без родственников и друзей, без Саши, и страх перед неизвестностью, беспокойное ожидание завтрашнего дня с прежней силой охватывали все ее существо. И тогда она чуть ли не молиться начинала, чтоб Вырубов вернулся как можно скорее, вернулся целый и невредимый, даже пусть снова не исполнятся его иллюзорные планы, которые скорей всего, как было и до этого, ни к чему не приведут.

Он вернулся сияющий, в прекрасном настроении. Привез ей цветы, швейцарский шоколад, фрукты. Казался бодрым и отдохнувшим. Прежнего неуверенного взгляда, дрожащих рук сейчас и в помине не было. Вернулись и к нему новые, невиданно сильные надежды. Для нее, однако, никаких добрых вестей не было.

Перед отъездом Мария столкнулась лицом к лицу еще с одним видением прошлого. Вместе с шумной компанией артистов, художников и певцов, которым Вырубов давал прощальный ужин, они очутились глубокой ночью в мастерской какого-то художника. Мастерская была сплошь уставлена картинами, но одна из них сразу же привлекла внимание Марии. Полутемная комната, тускло освещенная лишь лунным светом, пробивающимся сквозь узкое окошко. В этом полумраке стояла, прислонясь к стене, молодая танцовщица с бледным-бледным лицом, бледность которого еще сильнее подчеркивало темно-синее платье с бесчисленным количеством оборок. По ту сторону подоконника стоял мужчина, играющий на гитаре. Его лицо, отмеченное поразительной красотой, было омрачено грустью… Жаркая радость, смешанная с горькой тоской, захватила сердце Марии. Она узнала молодую танцовщицу, в особенности же — игравшего у окна мужчину.