Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

Йозеф, так и Ева, кухарка, да и большинство постояльцев не знали других языков, кроме немецкого, и потому вынуждены были обращаться к ней только на нем. Постепенно осваивалась она и в городе. Тем более что никогда доселе у нее не было столько свободного времени. Да и такой тишины, покоя на душе.

Фрау Инге водила ее в монастырь капуцинов показать фамильный склеп Габсбургов, а Музей истории искусств, как и здание оперного театра, Мария нашла сама. Театров, собственно, было два: «У Глориэтты» и Бургтеатр. Получив письмо от Тали, она направилась и в университет. Красоты Вены, как, впрочем, и других городов, в которых она успела побывать, оставались чуждыми ей, во всяком случае сейчас, когда нечем было заняться. Настанет время, когда она покорит все эти города, когда они откроют перед нею свое богатство и внутреннюю красоту и она сможет по-настоящему оценить их пленительность; сейчас, однако, проходила отрешенная мимо роскошных дворцов и соборов, знаменитых музеев и парков. Все внимание было поглощено только тем, что неизменно терзало ее, причем выхода из тупика пока не намечалось; и так было каждый раз, стоило посмотреть сверху, с Калленберга, на раскинувшийся внизу утопающий в зелени белый город или затеряться с фрау Инге воскресным днем в аллеях Пратера… И только с галерки оперного театра она видела и слышала все, причем с какой-то удесятеренной впечатлительностью. Как и на берегу Дуная, пытаясь разглядеть свое лицо в черной воде. Кто только назвал Дунай голубым?.. Да, на берегу Дуная, который где-то там, далеко-далеко, протекает почти по тем же местам, где она, совсем еще девочка, бродила по другим улицам, по другим садам, тоже одинокая, зато с такой светлой, с такой высокой надеждой в душе. Жива ли в ней сейчас эта надежда? И так же ли она непоколебима?

В день, когда она прогуливалась у здания университета, ей подумалось: что можно написать Тали, чтоб не вызвать у той разочарования? Здание как здание, что ж касается живого дыхания, отголосок которого хотелось бы здесь ощутить, — ведь Эминеску, разумеется, много раз поднимался по этим широким ступеням, открывал эту высокую, тяжелую дверь, — их она не ощущала. Может, была слишком расстроена, слишком озабочена. Да к тому же не имела с собой хоть самого тоненького сборника его стихов. Уехала из родных мест поспешно, оставив позади все, что только можно было, не зная простой истины, что существуют вещи, которые, чтоб не испытывать вечных сожалений, всегда должны быть при тебе. Поскольку, как бы далеко ты ни уехала, где бы ни находилась, настанет день, когда непременно к ним вернешься. Мама, родная земля, любимый поэт.

Возвращаясь в пансион госпожи Инге, она потопталась у ларьков книжных торговцев на Грабене. Стала рыться в горах книжонок и толстых фолиантов, питая детскую надежду, что каким-то чудом обнаружит томик Эминеску. Но единственной находкой, которая удивила и обрадовала ее, был литературный журнал с поблекшей обложкой и потрепанными страницами. Без всякого сожаления уплатила за него гроши, которые попросил торговец… Любая попытка прочесть какой-либо текст на немецком языке немыслимо утомляла ее. Но на один-два вечера будет относительно легкое чтение. И ожидание не обмануло ее. В журнале был напечатан цикл стихов доселе неизвестного ей поэта.

Ты величья желал, но роковой любви Гнет склоняет нас всех, мощная скорбь крушит.        Но вернется к истоку                Все, что в жизни свершается.

Гельдерлин. Она воодушевилась, почувствовав что-то близкое, похожее на то, что испытывала, когда читала стихи поэтов молодости доамны Нины Предеску. Нужно, непременно нужно выучить этот язык, чтобы в совершенстве владеть им и иметь возможность читать стихи этого поэта, да и не только его, многих других, о которых только слышала и книги которых листала сегодня. Немые, молчаливые, полные тайн.

Она старалась сдержать слово, данное Вырубову, и писала ему дважды в неделю, хотя ответы от него приходили намного реже. Приезжать, как видно, тоже не собирался — как она надеялась в первые дни. Хотя дорога от Праги до Вены была совсем недальней. И по-прежнему не было ничего определенного, ничего точного. Но более всего угнетала мысль, что она ведет праздную, оплаченную кем-то жизнь, пусть даже этот «кто-то» считался ее мужем. В какой-то день она попросила фрау Инге перевести ее в комнату в мансарде, которая, как ей казалось, должна стоить дешевле. Но покладистая хозяйка на этот раз отказала с непривычной твердостью.

— Ах, фрау Мария, милая, разрешите вам заметить: das ist ganz unmöglich![41] Как можно сделать такое? Что подумает обо мне господин Вырубов?

Единственной радостью было заниматься, аккомпанируя себе на пианино, которое было в пансионе. Делала она это днем, когда постояльцы уходили на прогулку или по делам. Однажды после ужина, когда все, кто не отправился в город развлекаться, собрались в большом салоне, фрау Инге, не без намерения доставить ей удовольствие, попросила Марию спеть что-нибудь. Ее голос, русские романсы, в особенности же вальсы обожаемого всей Веной Штрауса глубоко поразили этих простых людей. Все в один голос стали твердить, что ей следует немедленно поступать в театр. Хотя никто из них, разумеется, понятия не имел, как этого можно добиться. Однако концерты к радости обеих сторон стали привычным делом.

Как-то вечером фрау Инге, которая на этот раз слушала ее с особым вниманием и держалась более сдержанно, чем обычно, после того, как Мария ушла к себе, тихонько постучалась к ней в дверь.

— Во имя всех святых, фрау Мария, bitte um…[42]

Она выглядела смущенной и взволнованной.

— Прошу вас не заподозрить чего-либо плохого в моих словах. И ничего не говорите господину Вырубову… Kleine фрау Мария, дорогая. У вас изумительный голос! Наши вечера здесь, в пансионе, всех приводят в восторг. Иногда меня одолевает мысль, не стоит ли увеличить немного плату, в вашу пользу, разумеется?

— Надеюсь, вы шутите, фрау Инге?

— Зачем же шутить? Это настоящие концерты. Причем — можете мне поверить — на высоком профессиональном уровне. Мы, венцы, даже если не родились артистами, в божественном искусстве музыки, как правило,