Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

— Три года обучения в знаменитой «Хохшуле фюр мюзик» в Берлине, голуба моя. Мы все-таки победили!

— В Берлине! — невольно вырвалось у нее, и в восклицании этом слышно было разочарование. Все ее мысли и надежды были связаны с Парижской консерваторией.

Фрау Инге бросила на нее укоризненный взгляд. Мария еще больше растерялась. Все происходило точно во сне. Сон этот был хорошим, но, как это часто бывает, даже не просыпаясь, ты знаешь, что это всего лишь сон, что он пройдет и взамен него наступит что-то другое, от чего нужно беречься, чего лучше избегать.

Она была счастлива, что Вырубов приехал. И не только потому, что привез долгожданную весть, положившую конец тому зыбкому, шаткому положению, с ощущением которого жила все это время. Не только поэтому. Была рада снова увидеть единственного близкого человека здесь, на чужбине. Единственного друга. Друга? Но ведь он ей муж! За последние несколько месяцев она настолько отвыкла от этой мысли, что сейчас, внезапно вернувшись к ней, даже вздрогнула. Как следует держаться с ним? Как поведет себя он? Однако остро ощущала, что возвращение к тому, что было прежде, сейчас невозможно. Но имеет ли она право обижать его? Его, столько для нее сделавшего? Который заслуживает вечной ее благодарности. Но при чем здесь благодарность, господи?! И все же именно чувство благодарности помогло ей в мгновения, когда, оставшись наедине с нею, он обнял и прижал ее к себе. Она поцеловала его, и сама же ужаснулась, как холоден и безразличен был этот поцелуй. Однако тут же в следующее мгновение поняла, что Саша тоже не обуреваем всепоглощающей страстью.

— Вот так, Машенька, голуба, — сказал он, усаживая ее в кресло. — Есть еще струны, на которых способно играть это старое и усталое сердце.

— Ах, Саша, — с искренней теплотой укорила она. — Не нужно так кокетничать. Какой ты старик, господи!

— Что ты знаешь, Машенька, девочка! Все хорошее, что было в моей жизни, уже позади. Сейчас наступает твой черед. И вот они, ворота, через которые войдешь в большой мир. Поэтому я так бился, именно поэтому, поскольку не хотел, чтоб входила в него через любую щель! Хотел, чтоб было как раз так: ворота, словно Триумфальная арка! И если помнишь, всегда просил верить мне!

В какое-то мгновение в голове Марии пронеслась мысль, что так счастлив он, возможно, не оттого, что она сможет продолжить учение, — скорее, доволен, что сумел выполнить задуманное. Но тотчас прогнала неуместные сомнения, он же, словно чтоб укрепить их, продолжал:

— Я сдержал клятву, которую дал в ту памятную ночь! Когда над нами парили ангелы молчания. Теперь же — будь что будет.

Он наконец присел на стул. С поры приезда, хоть прошло уже, наверное, более часа, он ни разу еще не присел. Мария подумала:

«Мог провести на ногах и всю дорогу от Праги до Вены». Сейчас, похоже, все возбуждение, вся радость, державшие его на ногах, испарились. Погас огонь в глазах, увяло лицо. Только теперь Мария заметила, как он изменился, каким похудевшим и старым выглядел.

— А как ты, Саша? Почему ничего не говоришь о себе? Почему так редко и мало писал?

Она поднялась и подошла к нему, искренне озабоченная.

— Ах, я… Все по-прежнему… Спектакли, гастроли. Иногда выручка отличная, иногда… Разве не знаешь, какая у нас жизнь? Сама могла убедиться… Такова судьба артиста…

— Ночью весело, днем — тоска, — вспомнила Мария любимую присказку нени Миту и перевела ее смысл Вырубову.

Лицо Вырубова просветлело.

— Верно. Очень точно сказано. Днем — тоска. Верно. Дела наши в Праге, Машенька, идут все хуже и хуже. Совершили турне по Польше. Я тебе писал. А потом… Нет у нас зрителя! Но кто в этом виноват? Сами его лишились. Поэтому на что теперь жаловаться? Оказалось, что он, зритель, вполне обходится без нас. А вот мы без него — не можем. Такова правда жизни, которую нам следовало бы знать, — нам, считавшим себя сливками общества, совестью народа.

Мария пристальнее всмотрелась в его усталое лицо. Хотелось спросить: «А пьешь… по-прежнему?» — но это бы обидело его. Однако он словно прочел вопрос в ее взгляде.

— Хочешь спросить, прикладываюсь ли к рюмке, не правда ли? Эх, голуба! Возможно, это последнее наше утешение, как сказал Мозжухин тогда, в Париже. Не забыла? В конце концов, все мы — проигравшие, Машенька. И тем более велика радость, когда порой выпадает удача, какая выпала сегодня на твою долю. И которую разделяю сейчас с тобой. Поскольку все прочее — я давно так решил — велел себе с тобой не разделять. Это было бы преступно с моей стороны.

Но, увидев, что она сразу нахмурилась, сменил разговор.

— Ну, ладно, ладно. Не так уж все и скверно. Есть еще и там, в Праге, люди, которые не дадут мне пропасть. Не думай об этом. Уезжай и следуй своим путем. Благословляю тебя, Мария, радость моя. Да хранит тебя господь.

Он поднял руку и осенил ее крестным знамением.

— Вот уже и вечереет, — грустно вздохнул он. — Подходит время, когда артисту следует быть веселым. Давай же отпразднуем… Нам многое нужно отпраздновать. Встречу, расставание, главное же — победу.

В одном из ресторанов Ринга, разумеется, шикарном, как всегда ему нравилось, выпив немного, Вырубов признался:

— Я попал в тупик, Машенька. Ездил в Берлин повидаться с Володей Соколовым. Он недавно прибыл из России. Работал и после революции. Хотелось расспросить, что там происходит. Создалось впечатление, что не был искренен со мной. Сандро Моисси, который лет пять назад ездил на гастроли в Москву, сыграл несколько раз в «Живом трупе» и остался очень доволен…

— Ты был в Берлине, Саша?

— Чему тут удивляться?

— Тому, что был там, не удивляюсь. Странно другое — что не нашел времени заглянуть ко мне, посмотреть, как живу.

— Но совершил я это только ради тебя. Так лучше. Да… Но я говорил о Моисси. Как только приедешь в Берлин,