Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

все влияние, все средства, которыми будет располагать (а их будет предостаточно!), употребит — кроме, ясное дело, родителей — на пользу Вырубова. Откроют театр, в котором она будет изредка петь, чтоб привлечь внимание зрителей, затем предпримут гастроли в крупнейшие города, где их с восторгом будут принимать многочисленные зрители.

Это были сладкие, но вместе с тем откровенно наивные, детские мечты. Что же касается Вырубова, то он был более практичен в помощи, которую еще раз издали ей предоставил.

В холодном, устланном серым мрамором вестибюле она увидела стройного, хоть и не очень высокого мужчину в клетчатом пальто и шляпе, которая казалась слишком большой для него.

— Это я — Мария. Вы спрашивали меня?

Мужчина поднял голову, и она тут же узнала эти огромные и лучистые — слишком огромные для такого узкого, оливкового цвета лица — глаза.

— Добрый день, фройляйн Мария, — приветствовал ее мужчина глубоким бархатистым баритоном. — Позвольте представиться: Моисси, Александр Моисси, актер и…

Мария невнятно пролепетала что-то. Голос ей не подчинялся.

Кто из людей, более или менее причастных к театру, не знал в Берлине великого трагика? В особенности они, учащиеся музыкальных и театральных школ. О нем говорил ей Вырубов в день расставания в Вене, поэтому, почти сразу после приезда в Берлин, встретив однажды его имя на афише, она пошла в театр Макса Рейнхардта: Моисси исполнял роль Феди Протасова в «Живом трупе». Впечатление было такое, словно она снова вернулась в те счастливые дни в Кишиневе, когда сама впервые вышла на сцену, причем именно в этой пьесе. Однако увиденное сразу же заставило ее забыть как и то краткое, затерявшееся в прошлом счастье, так и унылую нынешнюю жизнь. Все мысли, вся душевная боль, все переживания и печаль мгновенно соединились в одном-единственном чувстве: сострадании к попавшему в безнадежное положение Протасову. Эти глубоко запавшие глаза, худое, изможденное лицо, отмеченное печатью муки и заблуждения, долго еще преследовали ее, заставляя в одно и то же время чувствовать себя и глубоко опечаленной, и безмерно счастливой.

Были и другие встречи с ним, все такие же далекие, с самого дальнего угла галерки: в пьесе Шоу «Дом, где разбиваются сердца», в «Докторе Штокмане» Ибсена. Моисси всюду оставался Моисси, но триумф, который сопровождал его в роли Протасова, больше не повторялся.

Одним словом, она уже успела осознать, что такое Александр Моисси для современной сцены, чтоб не увидеть нечто загадочное в его визите.

— Мне рекомендовали вас старые добрые приятели. Мы здесь хотим предпринять авантюру. Я и ваш соотечественник Владимир Соколов решили поставить в «Берлинер театре» спектакль по «Идиоту». Возможно, вернемся и к «Живому трупу». Вы слышали что-нибудь о Соколове?

— Слышала, конечно. Но вы ошибаетесь. Он мне не соотечественник.

— Вот как? А я думал, вы русская.

— Нет, не русская. Но воспитана в духе русской культуры.

— Фройляйн, я в восхищении от того, что есть обстоятельство, объединяющее нас. — В его карих, окаймленных ослепительной белизной белков зрачках промелькнуло лукавое выражение. Он улыбнулся, как-то стеснительно, привлекательной и очень открытой улыбкой, затем наклонился к ее лицу и зашептал на ухо: — Хотите, открою секрет? Я тоже не итальянец. Мои родители — горцы из Албании. — Однако сразу же снова стал серьезным, даже озабоченным. — Впрочем, это давно уже ни для кого не секрет, хотя здесь, в Берлине, начинает становиться проблемой.

Мария не поняла, о чем он говорил, на что намекал, и вопросительно посмотрела на него. Его манера держаться, разговаривать с ней, никому не ведомой учащейся, быстро разогнала робость, которая охватила ее вначале.

— Да. Но давайте выйдем из этого мрачного каземата. Если не покажется, что перехожу рамки дозволенного, осмелюсь пригласить на чашку шоколада и пирожное вот здесь, через дорогу, у «Шарлотты».

Мария переживала мгновения, похожие на сон, когда пила шоколад и ела пирожное в компании с великим Моисси. Казалось, каждый узнает его и теперь пялит глаза и на нее, спрашивая себя, каким образом очутилась рядом с ним. Допивая последний глоток, он с удовлетворением заметил:

— Да. Думаю, вы как раз то, что нам требуется… Вы играли раньше с Вырубовым?

— Не совсем так. — Она испугалась, как бы он не принял ее за профессиональную актрису. — Была всего лишь статисткой. В основном исполняла несколько песен.

— Как раз это нам и нужно.

— Но вы говорили что-то об «Идиоте»?

— Ах, да. Соколов замыслил грандиозную постановку с музыкой и цыганами. Истинно русская атмосфера.

Что касается атмосферы, так называемой русской экзотики, то, как отмечала после премьеры критика, Соколов слишком разрекламировал ее. Хотя образ Рогожина, этого свежеиспеченного богача, жестокого и не чуждавшегося никаких средств ради достижения своей цели, актеру удался.

Моисси играл князя Мышкина спокойным, уравновешенным, слегка безрассудным, но человеком чистой и доброй души, готовым пожертвовать собой ради блага ближнего.

Но и на этот раз он не дождался лавров, которых заслужил исполнением роли Протасова у Макса Рейнхардта.

Мария, однако, была счастлива. Второй раз в жизни поднялась на сцену, и на этот раз в городе, который видел многое. И, что особенно почетно, играла в компании с такими крупными мастерами. Ее заметили, и она завела первые знакомства в театральном мире Берлина.

В то время Европа еще жила своей привычной жизнью. Франция продолжала развлекаться, хоть кризис и уменьшил число богатых туристов. Вена пела и танцевала. В Монте-Карло устраивали баталии с цветами. А героизм испанского национального характера утверждался разве что на аренах корриды. Тореадор считался столь же неотразимым мужчиной, как и Дон Жуан. И только над Германией начала подниматься тусклая коричневая пелена, которая все больше заслоняла голубизну неба, каждодневную жизнь, сердца людей. Мария видела, как коричневая волна накатывается на улицы, и, как многие немцы, пока еще не понимала ее зловещего смысла, не подозревала всей жестокости происходящего. Но, проснувшись порой среди ночи от отрывистого топота тысяч ног, чувствовала, как по спине у нее пробегают мурашки. Смутно припоминались отрывочные сцены, увиденные в детстве, — точнее же сказать, приходили на память разговоры о них. Слухи о погромах, жертвах и слезах, когда