Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

Когда воспоминанья вновь Меня влекут в былое, К тебе, к тебе, моя любовь, Иду порой ночною.

Стихи снова вызвали слезы. Настолько потрясли душу эти несколько строк, что захотелось выбросить партитуру и убежать куда глаза глядят. Нынешнее состояние слишком напоминало то, которое охватывало ее в бесчисленные вечера во время учебы в Берлине, когда коллеги веселились в барах и варьете, на премьерах в театрах, кто с такими же студентами, как и они, в которых были влюблены, кто с более пожилыми людьми, чья поддержка обеспечивала им карьеру, и только она, ни жена, ни вдова, не видела никакого просвета впереди. Порой мысли тянули ее в прошлое, и она бродила по темным пыльным улицам городского предместья, в котором выросла. Или мысленно отогревалась, окунаясь в теплую атмосферу дома Тали, воодушевлялась, припоминая песни нени Миту или вечную перебранку между Ривой и мадам Табачник.

Рядом с лицами мамы, отца, туши Зенобии в такие мгновения появлялось и лицо Вырубова. Когда оживленное, радостное, когда печальное, хмурое, сливающееся с серым фоном существования городской окраины, как будто он и сам и жил и живет в такой же хибарке, как и они. Она не прогоняла видений, наоборот, искала в них утешения.

Успокоила себя и на этот раз, как делала до этого, когда накатывали тоска и безнадежность. Осторожно положила на окно ноты, выглянула на улицу. Серые тени начали плести кружева на камнях Цвингера, таились под навесами кафе, но центром площади с фонтаном посередине еще не овладели. Фонтан и статуя только казались чернее, чем мостовая. Был тот час перед наступлением ночи, когда горожане неторопливо прогуливаются по улицам, лениво заглядывают в магазины — как могут убивают время. Часы, может, на церкви Фрауэнкирхе, может, на городском соборе мелодично пробили восемь раз.

Мария заметила, что прогуливающиеся парочки все чаше останавливаются и посматривают почему-то направо — там, наверное, происходило что-то необычное. Выглянула и она, пытаясь разглядеть, в чем дело. На тротуаре, опершись на трость, стоял Джильи. «Как будто статуя, — подумала она. — Но статуя величественная, ощущающая на себе восторженные взгляды». Она не была злой по натуре, но несколько дней бесполезного, как ей казалось, труда рядом со знаменитым партнером окончательно выветрили из души уважение к нему. Взглянув, однако, еще раз в сторону величественной, несколько грузной фигуры, она внезапно подумала, что, пожалуй, не права. Возможно, Джильи просто скучает, не зная куда себя деть, возможно, все еще под впечатлением роли, которую, не в пример ей, репетирует даже во время прогулок по городу. Стоял он неподвижно, с отсутствующим, устремленным в пустоту взглядом. Возможно, даже понятия не имел, что привлекает к себе внимание зевак. Без всякого стеснения рассматривая его, к тому же зная, что он не заметит ее, не окинет вопросительно-ироническим взглядом своих сверкающих черных глаз, Мария внезапно спросила себя: с какой стати испытывать такую робость в его присутствии? Он признанный мастер, да. Но в его годы… Талант? Несомненно. Без него не стал бы тем, кем стал. Но, наверное, были и в его жизни мгновения, когда он ощущал свою беспомощность и незначительность. К тому же с такой внешностью… Хотя в молодости он, возможно, выглядел более привлекательно. Однако сейчас… Может, до сих пор страдает комплексами? Мария улыбнулась и внезапно испытала радостное облегчение. До чего ж она глупа! Судьба оказалась столь благосклонной к ней. Пригласили петь на сцене настоящего оперного театра, к тому же одного из самых известных в Европе, и партнером ее будет великий, выдающийся певец. А она сама себе устраивает истерики! И при этом мечтает еще чего-то добиться в жизни! Сейчас ей, наверное, стоило бы надеть лучшее платье, выйти на площадь и попросить Джильи, чтоб угостил ее чашечкой кофе с пирожным.

На это у нее, однако, смелости не хватило, но уже на второй день робость ее как рукой сняло. В театр она пришла веселая, в хорошем настроении. Стала шутить с кем попало, не скупилась на похвалы в адрес Джильи, и певец стал более благосклонно к ней относиться, порой откровенно восхищался партнершей.

— Вы делаете успехи прямо на глазах, мадемуазель, — сказал он как-то после репетиции. — И это радует. Поскольку, должен признаться, я начинал сомневаться в успехе постановки.

Однако в глубине души Мария радости не испытывала. Если удалось поладить с Джильи, то с Мими обстояло куда хуже. Образ девушки преследовал ее даже во сне. Не таким, каким она несколько раз видела Мими в постановках на сценах Кишинева, Вены и Парижа. Образ был всегда одинаков и в то же время чуточку другой. Каким будет ее? Что сделать, чтоб Мими этой постановки была непохожей на прочие?

Речь шла не о том, чтоб воплотить, на должном уровне исполнить партию. То есть пропеть ее. Тут особых проблем не было. Как отразить душевное состояние героини, ее боль, сердечную драму? Опыт жизни с Вырубовым — она отлично это понимала — тут не подходил. Нужно было представить, вообразить… Нет, нет, не вообразить. Прожить. Испытать те же чувства, ту же боль. Но для того, чтоб прожить чью-то жизнь на сцене, нужно ее узнать. Оказаться в том же положении, быть охваченной чужими чувствами. Охваченной, охваченной…

И охватить тебя должно святое это волшебство, —

вспомнила она…

И осветить должна ты ночь свечой любви земной.

«…осветить ночь свечой любви земной». Свечой. И огоньком этой свечи должно быть твое сердце. Священный огонь, который живет в нем. И ты должна суметь показать этот огонь людям. Заставить поверить в его подлинность.

С большим сожалением она пришла к выводу, что все, бывшее у нее с Вырубовым, очень далеко от того, чем живет Мими. И в душе ее поселилась пустота. Однако времени, чтоб предаваться запоздалым сожалениям, не