Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

долгих лет разлуки, и пристально посмотрел полными восхищения глазами. Он казался несколько бледным, но черты лица были тонкие, а мягкие каштановые волосы слегка кудрявились. Ах, этот открытый и столь дерзкий взгляд! Мария сначала не очень-то обратила на него внимание, занятая разговором с другими гостями, — старые друзья хвалили ее, высказывали восхищение. Но она сразу же заметила что-то новое, доселе незнакомое в их манере держаться. Все они казались чем-то обеспокоенными, словно бы что-то скрывали или чего-то боялись.

— Ах, фройляйн Мария! — принося поздравления, сказал ей Макс Рейнхардт. — Как я завидую Фрицу. Открыл одну из жемчужин, которые попадаются всего лишь два-три раза в столетие. Как жаль, как жаль, что наступают такие трудные времена.

Мария почувствовала легкий озноб, пронесшийся холодной волной по телу.

— Думаете, все так плохо?

— Очень, очень плохо, дорогая. Боюсь, что вскоре у нас не будет возможности переживать такие счастливые вечера, как сегодня.

Великий мастер, этот всемогущий ослепительный король сцены, был подавлен, лишился обычной уверенности и величия.

Моисси, с его мягким, но явно опечаленным взглядом глубоко посаженных глаз — точно такой же потерянный взгляд был у его князя Мышкина, подошел и укоризненно сказал Рейнхардту:

— Зачем портишь вечер девушке? Кто знает, может, все они — только призраки, фантомы.

— К сожалению, не фантомы. В нашей стране побеждает фашизм. Но ты прав: не будем раньше срока сокрушаться. Времени на это впереди будет достаточно.

Слова друзей, их явно подавленное настроение еще больше увеличили беспокойство и озабоченность Марии. Как всегда, легла она поздно, однако долго не могла уснуть. Но много раз, перед тем как уснуть, ловила себя на том, что из множества лиц, мелькавших перед глазами в этот вечер, выделяет бледное-бледное лицо юноши с настойчивым энергичным взглядом. Как назвал его Форст, когда знакомил? Дейсел? Дессел? Дисл. Да, да, Густав Дисл. Ну и что же из этого следует?

В конце концов она вышла в небольшую гостиную, где старые приятели Буш и Рихард Штраус допивали кофе. А ей казалось, что одевалась она целую вечность! Оказывается, все еще не может привыкнуть к этой светской жизни, где все происходит степенно, с достоинством, даже манерно.

— Ага! Вот наконец и наша молодая знаменитость собственной персоной, — сказал Штраус и, утерев сильно надушенным белоснежным платком усы, поцеловал ей руку. — Новый идол Берлина, как пишут сегодняшние газеты. Полюбуйтесь, пожалуйста.

И протянул ворох газет, на первых полосах которых были ее фотографии в роли эксцентричной и жестокой Турандот, а также снимки сцен из спектакля. Была даже ее уборная, заваленная корзинами цветов.

— Брось их, — сказал Буш, указывая на газеты. — Пора привыкнуть и не придавать значения. Цена этим похвалам невелика. Не удивляйся и, главное, не пугайся, если завтра-послезавтра напишут нечто противоположное. И не огорчайся, когда начнут втаптывать в грязь. Это тоже бывает, но все привыкают… Обсудим предстоящие гастроли. Итак, берем твою «Молчаливую женщину», Рихард.

— Да. И еще раз поблагодарим нашу восхитительную и храбрую малышку, сумевшую спасти оперу.

Фриц Буш многозначительно кашлянул.

— В Париже Мария будет петь с Тито Скипа, — продолжал он. — Однако поехать в Англию, Швецию и Чехословакию он не может. Придется пригласить Джозефа Смита, Эрнста Буша, может, кого-то еще.

Это были только первые шаги, которые ей предстояло сделать на тернистом пути славы. И вскоре она покорит Париж, Берн, Лондон, Прагу, Брюссель, Стокгольм.

Когда она вернулась в Дрезден, счастливая и увенчанная славой, с массой новых знакомств и целой корзиной газетных вырезок, которые с необыкновенным рвением собирала Фреда, Дрезден показался ей чужим. Это был уже не прежний, веселый и озаренный солнцем город, с обычно общительными и любезными жителями. Те же замки и соборы поднимали к небу свои островерхие башни, так же плавно спускались к Эльбе зеленые лужайки, но по вечерам улицы были совершенно пусты, кафе закрывались раньше обычного и, казалось, прятались под сумрачными сводами зданий. Многие из прежних друзей не вышли, как она ожидала, встречать ее на вокзал. Почти все они разбрелись, рассеялись по свету. Фантомы, о которых несколько месяцев назад говорил Сандро Моисси, превратились в жестокую действительность.

V

Летняя ночь у подножия гор была прохладной. Многочисленная публика, забившая узкую улочку, спускающуюся к площади перед Фестшпильхаузом — Домом торжеств, куталась в меха и пледы. Здесь, на площади, где был построен «город Фауста», Макс Рейнхардт назначил на одиннадцать часов ночи генеральную репетицию. Делались последние приготовления. Машинисты сцены, осветители устанавливали в разных углах многочисленные юпитеры. Когда какой-то из них зажигается — чтоб проверить готовность, — из темноты резко выступает то уголок комнаты Фауста, то интерьер трактира «Ауэрбахкеллер», где будет разворачиваться сцена попойки. Появляется режиссер, которого сопровождают знаменитости, приглашенные в передние ряды, на скамьи, установленные вблизи от сценической площадки. В центре, конечно, Тосканини, на долю которого выпал грандиозный успех в «Нюрнбергских мейстерзингерах». Мария смотрит на Шаляпина, задержавшегося с Шафхайтлином, сегодняшнего Мефистофеля, укутанного в черный плащ. Взволнованный Макс Рейнхардт спорит о чем-то с мужчиной очень выразительной внешности — у него белая, седая голова и большие черепаховые очки. Это директор «Моцартеума». Мария с ним знакома. Он первый поздравил ее, пока еще неофициально, с успехом в «Орфее», который ставился накануне. Сам знаменитый Бруно Вальтер пригласил ее выступать здесь, на фестивале. Пришел за кулисы, разумеется, и Рейнхардт, которого она не надеялась увидеть так скоро. Он жил недалеко от Зальцбурга в принадлежавшем ему старинном замке. Впрочем, ходили слухи, будто Рейнхардт собирается уезжать в Америку. И постановка спектакля здесь, в Зальцбурге, возможно, была его прощанием с Европой. В гримерную Марии он зашел в сопровождении Бруно Вальтера. Через несколько минут заглянула и Елена Тимиг — она привела с собой Шаляпина. Как и Рейнхардт, как и Бруно Вальтер, Елена Тимиг была в восхищении от пения Марии. Они от всей души поздравили ее. Шаляпин держался более сдержанно, хотя в конце концов признался, что для него, знакомого с лучшими голосами как Старого, так и Нового Света, было полной неожиданностью обнаружить еще один, к тому же столь выразительный.

Вся пылая от радости, Мария по-русски обратилась