Хороший сын - Роб ван Эссен

так же, как в другом монастыре. Что я пойду к себе в комнату, посплю, а утром мне расскажут, каков план, что мы сможем договориться, что я, например, предложу оставить меня тут навсегда, чтобы они всегда были в курсе, где я и что делаю, чтобы вся операция по удалению детства Бонзо из моей головы оказалась не нужна; оставьте мне это детство, это мое детство, мое! Этот монастырь мог бы оказаться моим пунктом назначения, целью моего странствия, и я жил бы еще долго и счастливо. Если бы этот разговор на мостике «Энтерпрайза» пошел по-другому, если бы не возникло открытого столкновения (как так получилось, что все произошло так быстро?), но мы бы встретились как старые друзья, то я мог бы, пусть и с некоторой иронией, поблагодарить Йохана. За что? – спросил бы он, а я бы ответил: за то, что ты все это время незримо присутствовал в моей жизни, и не важно, чем все в итоге обернулось, потому что так меня хотя бы кто-то видел.

Сейчас мне становится понятно: я жил жизнью, к которой стремилась моя мать и которую она получила только в конце. Она хотела, чтобы ее видели, чтобы она не оставалась одна, предоставленная самой себе с обязательством заниматься семьей и напутствием, что она сама как-нибудь разберется, никто ведь не объяснил, как и что делать, никто за ней не присматривал. Она хотела, чтобы был человек, который будет за ней смотреть и вмешиваться, если нужно. Поэтому она вернулась к Богу, но из этого ничего не вышло, потому что к нему прилагались вечные муки, и вместе с ними страх; лишь в конце своей жизни, когда она страдала деменцией и жила в закрытом отделении, она достигла желаемого: с нее сняли все заботы и она больше никогда не оставалась без присмотра. Большего счастья у нее не было никогда.

А у меня тем временем, хоть я этого и не знал, была ровно та жизнь, о которой она всегда мечтала: за мной наблюдали и вмешивались, если нужно. Я никогда не оставался один, за мной всегда присматривали. Почему же они мне ничего не сказали? Если бы я сам об этом знал, можно было бы делать это сообща, я мог им помогать, и мы были бы коллегами, были бы равными. Они ведь могли позвонить: будь осторожен, следи за тем, что делаешь, следи за тем, что говоришь. Или, по их мнению, я был для этого недостаточно настоящим?

Я немного приосаниваюсь в кресле, сейчас я мог бы применить оружие, но я безоружен, так что проехали. Кресло безошибочно подстраивается под все мои движения. Молодец, Жером, мысленно произношу я.

Какие упрямые слухи, что это я удрал с бриллиантами, обращается Бонзо к Йохану. Вот и он туда же. То есть ваша рабочая гипотеза, что они до сих пор у меня? Что я знаю, где они?

Йохан пожимает плечами. Это он сказал, а не я. Он подъезжает ко мне, в руке у него три обвислых шлема, подъезжает он вплотную, я еще никогда не видел его настолько близко.

Ничего у тебя не пропадет, говорит он, ничего этого не было, просто ты с каким-то коллегой, которого давно не видел, съездил в Париж, да и то нет. Ты вышел из дома, купил газету, выпил на Рейнстрат кофе, потом пошел в «Алберт Хейн» и на обратном пути увидел желтый трамвай. Вот и все. Такой у тебя был день.

Я не слушаю его, я пытаюсь просканировать помещение. Я ближе к лифту, чем Бонзо и Йохан, а те два техника чем-то очень заняты: прежде чем они успеют добежать до лифта, я уже нажму на кнопку, вполне может быть, что лифт уже стоит наготове и я сразу же в него попаду. План не очень, но пока это единственное, что я могу придумать. В то время как я размышляю над своими следующими действиями, из подлокотников кресла с оскорбительной неторопливостью вырастают две скобы, которые обхватывают меня за предплечья – и вот я уже не могу даже шевельнуться.

Вот дерьмо, Жером, думаю я, ты меня обманул, но мысль эта странная, это кресло не мой автомобиль. Что могло послужить основанием для подобного обобщения, кроме того, что между материалом и поведением этого кресла и материалом и поведением сиденья автомобиля, который меня сюда привез, существует некоторое поверхностное сходство? Хотя не стоит исключать – и эта мысль поражает меня, как если бы во тьме вдруг ярко загорелась лампочка, – что все искусственные интеллекты между собой контактируют, что вообще-то есть один общий искусственный разум, распределенный по бессчетному количеству аппаратов и механизмов, который нами забавляется, перевозит нас из пункта А в пункт Б, натравливает нас друг на друга, подстраивает нам необычные ситуации и смотрит, что получится. И так мы превращаемся в истории искусственного разума, но он сочиняет их не для нас, а для себя.

Может, я все это время общался не с Йоханом, а с его средствами передвижения. Кто знает, может, все это задумывало инвалидное кресло Йохана, совместно с роботами-регистраторами, беспилотниками и чуть ли не горящими искусственными оленями, еще с того момента, когда Йохан вернулся из больницы в архив, а я стал собирать свою полочку со старыми брошюрами с мебелью и освещением. Только история моей матери – моя. Эту историю мне нужно защищать, но руки у меня связаны, а ассистенты Йохана собираются надеть на меня шапочку для купания. Они выглядят вполне приветливо, как сейчас становится понятно, это роботы, они натягивают эту штуку мне на голову, слишком туго, материал тонкий, но по ощущениям ужасно пупырчатый, как будто туда до хрена всего вшито, и пока скобы на моих предплечьях затягиваются еще сильнее и кто-то делает мне в руку укол, я спрашиваю себя, с чего мне сопротивляться-то предстоящей операции, ведь детство Бонзо никогда не было моим детством, оно было придумано, я могу без него обойтись, и я думаю (и наверное, это моя последняя мысль, очень уж похоже на то, что в руку мне вкололи наркоз) о желтом трамвае, который увидел на остановке «Набережная Амстел» на Рейнстрат, когда я только дошел до нее из «Алберт Хейна», где чуть не устроил скандал той женщине, после того как скомкал газету в «Кофе Хабе» – он вдруг оказался у остановки, этот желтый трамвай, темно-желтый с серой полосой по низу, это было как небольшое потрясение, ведь в Амстердаме такие трамваи уже почти сорок лет как не ездят. Но потрясение последовало за наблюдением не сразу, между ними был зазор – если его выразить во времени, то, может, не долее четверти секунды, – и в течение этой четверти секунды я не был ни изумлен, ни даже удивлен, ведь я не заметил ничего неожиданного, я только увидел, как на остановке остановился трамвай. Потому что именно такие трамваи разъезжали по городу, когда я в начале восьмидесятых перебрался в Амстердам, и они ездили еще много лет, в разных вариантах, все более угловатых, но всегда этого желтого цвета с серой полосой понизу. Судя по всему, тридцати, сорока лет отсутствия недостаточно для того, чтобы исчезнуть из внутренней картины мира, которую я ношу в себе. Скорее всего, этот трамвай арендовали под мероприятие, в нем сидели и стояли мужчины в костюмах и женщины в платьях, в руках они держали бокалы. Прохожие вовсю фотографировали, не только старики, но и школьники, вышедшие на перемене в «Алберт Хейн» за напитками. Пожилые запечатлевали трамвай, потому что узнавали, школьники – потому что такой старый трамвай – это странно и смешно. Нет, нет! – хотел им крикнуть я, это совершенно нормальный трамвай, я еще на таких ездил, и даже не так уж давно, не в детстве, а уже во взрослом возрасте, когда был такой же, как сейчас, тот же, что сейчас, – но это неправда; в таких трамваях я сидел, но я не тот же. Я не растянутое настоящее, смотри: трамваи другие, мать умерла, не помнишь, что ли, как изменялся вид из поезда во время твоего жалкого Великого странствия в идентичных сериях.

А по дороге домой я думал о дыре во времени, продлившейся четверть секунды, когда я не удивился желтому трамваю, потому что прошлое на мгновение переписало настоящее.