Хороший сын - Роб ван Эссен

вниз. В ней застряли целые половины деревьев, они проезжают мимо нас, и дым кольцами поднимается вверх, жмущиеся друг к другу существа, кабаны, наверное, или медвежата, идут, постоянно поскальзываясь. Прямо перед нами скачет огромный горящий олень, языки пламени вырываются со всех сторон, ребра, как черные шпангоуты, выделяются на фоне огня, бушующего изнутри, высоко посаженные глаза пылают под развевающимся чубом из огня. Он сразу же проносится мимо, огненная тень, исчезающая в растительности. Паломники слева и справа издают изумленные возгласы, а потом начинают петь, суетясь и дрожа, словно олень явился из-за их халатности и теперь они торопятся загладить свою вину.

Господин, я вижу ваше удивление, это механический.

Роботы-животные в дикой природе?

Разумеется.

Тем временем паломники запели разные песни, обе группы осыпают друг друга сердитыми взглядами.

И сколько их? Они везде?

Точные цифры мне неизвестны.

Странно, разве ты не все знаешь?

Грязь спала, видите? По-моему, сейчас мы проедем.

Мы срываемся с места, давя колесами последние ручейки грязи. Паломники бегут по нашему следу, дико жестикулируя, словно передвигаются по льду, и растворяются в темноте за нами. На дороге так и остается грязь, мы скользя едем все дальше вниз, несмотря на ремни, меня пару раз трясет дай боже. Дождь выбивает ямки в лепешках грязи, будто оставленные на дороге огромными коровами, вдали горят пожары, не стихающие, несмотря на дождь. Стоит темная, пылающая ночь, ничто не предвещает, что когда-то может начаться рассвет, мы едем по маленькой деревне, забившейся в острый угол между скалой и дорогой, во всех окнах темно.

Как все закончилось с вашей матерью, господин?

Глава 14

У нее все чаще случались воспаления. Обычно цистит, иногда пневмония, за последние годы мы с сестрой уже несколько раз дежурили у ее кровати, потому что врач за нее не ручался. Мы сидели с ней по очереди, я в таких случаях решал кроссворды из христианской семейной газеты, которую она до сих пор получала и картинки в которой мы с ней рассматривали много лет (больше всего она любила фоторубрику о королевской семье), пока и это не пришлось бросить. Для кроссвордов на библейскую тематику мне не хватало знаний: они забылись за ненадобностью. Когда она не спала, я держал ее за руку и она улыбалась. Без вставной челюсти, с ввалившимся ртом, она сразу выглядела гораздо старше, как блестящее сморщенное яблочко. Когда она спала, верхняя губа казалась мятой занавесочкой, трепещущейся вверх-вниз от ее дыхания.

Все эти случаи были ложной тревогой. Умерла она только после того, как выпала из кровати, и то не сразу. Позвонили мне вечером, я ехал на поезде и на автобусе – маршрут известный, но я редко следовал по нему в темноте, автобус был почти пустой, улицы тоже. Они весь день пичкали ее болеутоляющими, у нее, наверное, перелом, но в больницу она не поедет, с этим мы согласились давным-давно, для этого она была слишком стара и немощна. Ее кровать переставили наискосок комнаты, чтобы можно было подойти к ней с обеих сторон; все стало сразу выглядеть по-другому. Она немного забылась сном; когда я взял ее за руку, она на меня посмотрела, и мне показалось, что на ее лице промелькнула тень улыбки-узнавания, которой она всегда меня встречала, но, может, это я себе придумал, в любом случае, это было не более чем слегка дернувшийся уголок рта.

В ту ночь я остался сидеть на стуле рядом с ее кроватью. Спала она беспокойно. Ей сделали инъекцию морфина, но прошло уже несколько часов. Она часто лежала с открытыми глазами и сузившимися зрачками смотрела куда-то вдаль. Дышала она неровно, с трудом, иногда на несколько секунд ее дыхание прерывалось, и я считал секунды, один, два, три – и дыхание снова восстанавливалось.

Ночная смена пару раз приносила мне кофе. По коридору шаталось несколько дамочек, которые не могли заснуть и при этом были способны сами вставать с кровати. Рядом с ними разъезжала робот-сиделка и проигрывала тихую классическую музыку, чтобы их успокоить.

Тем временем мать продолжала дышать, пусть и с перебоями, она трудилась вовсю. Хотелось сказать ей: ты молодец, теперь можно и отдохнуть, – но она открывала глаза и невидящим взглядом таращилась прямо перед собой, и было странно ей что-либо говорить, потому что она была одна. Я пытался поспать в ее кресле-трансформере, с большим трудом мне удалось привести спинку и подставку для ног в более-менее горизонтальное положение, но заснуть дольше, чем на десять минут, все равно не получилось. Я опять сел к кровати и стал слушать ее дерущее дыхание. Ее организм сейчас решал одну задачу: снабжение кислородом. В пять часов ей дали новую дозу морфина – и дыхание сделалось чуть спокойнее. Между выдохом и вдохом по-прежнему случались паузы, и все прекращалось, и мать лежала неподвижно с полуоткрытым ртом, как фотография, но вдруг откуда ни возьмись все снова начиналось, и фотография превращалась в фильм.

Время шло, шатающиеся по коридорам дамочки давно улеглись спать, роботы-сиделки, несомненно, стояли где-то в уголке и подзаряжались, рассвело – и начались утренние звуки, пришла утренняя смена, запахло свежим кофе, мне его тоже принесли. Все были под впечатлением от приближающейся смерти моей матери. Меня покормили завтраком, потом пришел врач из центра восстановления и реабилитации, увеличил дозу морфина и прописал сильное снотворное, чтобы мать умерла во сне. Это могло продлиться несколько часов или дней. Еды или питья организм не требовал, врач объяснил, что на этой стадии тело само вырабатывает вещества и не принимает ничего извне. То же самое я видел и ночью: организм замкнут на самого себя.

Я ждал, пока меня сменит сестра. На улице светило солнце, я закрыл занавески, оставив щелочку. На увеличенной дозе морфина и снотворном мать спала спокойнее, по-прежнему с открытым ртом, но дыхание выровнялось, больше не прерывалось и сопровождалось пилящими звуками: дровосек спокойно работает в огромном лесу. Потом ее дыхание опять сбилось; иногда дровосек несколько секунд оглядывался вокруг в поисках нового подходящего дерева, вечно этот выбор. Почему эти деревья никто не удосужился пронумеровать, от одного до стотысячного? Это бы сильно облегчило ему жизнь.

Она вела свою собственную борьбу. Вот как она лежала: обращенная не к другим присутствующим, не на внешний мир, а на саму себя – она не примеряла маску для других, никаких больше улыбочек, все это было в прошлом. Я дежурил у ее постели (сестра должна была прийти позже), и делал это как для себя, чтобы не быть тем, кто оставил ее одну, чтобы воздать ей должное, так и для внешнего мира. Я легко мог себе представить, что ночью она беспокоилась из-за того, что в ее маленькой комнатке помимо нее находится еще кто-то, сидит рядом с ней на стуле, или ходит туда-сюда по комнате, или лежит вытянувшись в кресле-трансформере. Какое дело другим до ее борьбы? Ей это только мешало концентрироваться. Я почувствовал, что надлежит блюсти дистанцию. Я был там для себя, не для нее. Мне, в принципе, и делать-то было нечего, руку держать было поздно, в начале вечера я было взял ее за руку, но никакой реакции не последовало, и я скоро ее отпустил, потому что мне показалось, что я навязываюсь. Каким бы масштабным ни было все происходящее, ко мне оно имело опосредованное отношение. Речь шла о том, чтобы знать свое место и роль. Я как будто отъехал камерой назад и вдруг почувствовал, что с моей стороны эгоистично относиться к человеку, лежащему в этой кровати, только как к матери. Начать хотя бы с того, что она была матерью и моей сестры тоже. Но и у нас двоих был только один кусочек от всего пирога, она была не только нашей матерью, но и еще очень много кем – на протяжении ста лет. Ее братья и сестры, ее друзья и подруги из детства, мой отец – у всех когда-то был свой кусок пирога, свой осколок того целого, которым