Хороший сын - Роб ван Эссен

остановиться; окно опускается – шум дождя становится сильнее; я интересуюсь, откуда они.

Соотечественник! – кричит крепкого вида мужчина с буйной бородой и узловатым посохом, этакий истязаемый дождем Моисей со своим немногочисленным народом. Теперь, когда он подошел ближе, из-за подсветки фарами его лицо озаряется рембрандтовским светом. Вы на моторизованном средстве передвижения, это жульничество, нужно пройти путь пешком, иначе не считается.

Вы пели песню.

Вы слышали? – спрашивает мужчина. Она вас зацепила? Песня о матери-земле. У нашей матери, говорит он медленно, будто диктует, у нашей матери, у нашей матери писька. В земле. И повторяет с нажимом: в земле!

Писька? – переспрашивает одна женщина. А я все время пою «печка». У нашей матери печка. На земле, на земле.

Да, присоединяется к ней еще один мужчина, я вообще-то тоже так пою. Я думал, что печка – это очаги в монастырях, которые попадаются нам на пути.

Что за бред, кричит мужчина с посохом, никакая не печка, а писька!

Вся компания сбивается в кучу, чтобы защититься от дождя и, наверное, лучше слышать друг друга.

Дело-то серьезное, говорит женщина, которая пела «печка». И что, нам надо ее оплодотворить или как там? Разве мы не натворили еще делов, не лучше ли оставить ее наконец в покое?

Да! – кричит кто-то из задних рядов. Ее уже много лет лихорадит, а мы бациллы, которые…

Вирусы, поправляет кто-то еще.

Мне эта песня кажется еще и агрессивной, если честно, говорит третий. Сделаем так: кто хочет петь «печка», пусть поет «печка», а кому во что бы то ни стало…

Лидер поднимает посох. Вот уже сотни тысяч лет она растит то, что мы сеем. Мы порождены землей и живы ею. Она благословляет сама себя дождем.

Вы не из Рейссена? – спрашиваю я.

Что?

Не из Рейссена? Не оттуда?

Нет, отвечает мужчина. Другие тоже качают головами, все еще удивленные, изумленные, сомневающиеся.

Мы все родом с земли, отвечает лидер. Нашей матери. У которой писька.

Или печка.

Одно другого не исключает.

Господин, нам нужно не забывать о графике.

Кто это сказал? – спрашивает один из паломников.

Автомобиль.

Вот блин.

Это автомобиль сказал?

Да.

Да ладно.

Еще раз напоминаю, господин, нам нужно не забывать о графике.

Хорошо, говорю я, поехали.

Мы оставляем группу у скалы, обернувшись, я их уже не вижу.

А теперь продолжим наше собственное паломничество, господин.

Так и сделаем, говорю я. Значит, мы оказались на паломническом маршруте. Странно, что мы только сейчас наткнулись на группу людей, после введения базового дохода порог для того, чтобы все оставить и отправиться в путь, значительно опустился, сейчас паломников много как никогда.

Вокруг нас стоит непроглядная тьма, дождь усиливается.

Будем надеяться, что им где-нибудь встретится печка, говорю я.

Вы же сейчас «печка» сказали, верно, господин?

Дорога ведет вниз, значит, за вершину мы перевалили.

Глава 13

Мы едем быстрее, просто безумно быстро, поворот за поворотом, я вижу сверкающее в свете фар полотно дороги, а затем скалы или кусты, которые, будто в страхе, просыпаются от проносящегося по ним света, а потом опять дорогу, а дождь хлещет по крыше – я привязан к сиденью ремнями и не могу сдвинуться никуда, кроме как вниз.

Мы не слишком быстро едем?!

Вам, наверное, кажется, господин, вы, наверное, опять вспомнили слухи о беспилотниках с суицидальными наклонностями, но для этого спуска такой темп идеален.

Иногда возникает ощущение, что правые переднее и заднее колеса отрываются от земли и на время зависают в пустом пространстве, прежде чем опять схватиться с дорогой, и тогда мы снова летим вперед под шипение и брызги, как от кипящего жира. Перед нами всплывает группа съежившихся, промокших до нитки фигур, это могут быть только паломники, где один, там и много, и вот их опять уже нет, и снова поворот.

Сейчас вам лучше всего поспать, господин.

Какой уж тут сон. Единственный плюс этой скорости – это то, что мы быстро спустимся вниз; смотри-ка, сейчас мы уже там, где снова растут деревья, дорога теперь шире и не такая крутая, с лужами и грязью, грязь везде, вероятно, ее вымыло дождем из леса, мы едем медленнее, все скользкое и серое, даже группа паломников, которых мы обгоняем, точь-в-точь те же самые люди, тут тоже есть человек с большим посохом, а потом вдруг мир открывается темной панорамой плоскогорья, слева и справа в мокрой дали тьма вспыхивает тускло-оранжевыми, причудливыми горизонтальными линиями, будто там под ночным дождем бушуют лесные пожары.

Видите свет, господин? Это лесные пожары. С этой точки зрения хорошо, что нас настигла зона осадков. Можно я вам задам еще один вопрос о вашей матери? Вы ездили к ней двадцать лет и в конце даже кормили ее. Она вас все этого время узнавала или на вашем месте мог быть кто угодно?

Лесные пожары на склонах кажутся раскаленными конфорками старых электрических плит. Я не могу отвести от них глаз.

Когда мы с матерью листали альбомы, сначала она узнавала меня и на старых, и на новых фотографиях, говорю я, потом – только на недавних, а в самом конце не узнавала и на них. В точности то же самое было и с ее собственными фотографиями.

Надо немного переждать, господин.

В свете фар через дорогу слева направо идет широкий поток грязи, он течет медленно, как плотная серая каша, в которую кто-то накидал сорванных веток. Мы останавливаемся у края густого потока, мелкие струйки заползают нам под днище.

То есть непонятно, узнавала она меня или нет. Имена она очень скоро перестала использовать, а если я упоминал кого-то по имени, она на это не реагировала. Меня она всегда приветствовала широкой радостной улыбкой, то есть что-то она узнавала, но что именно и как именно не понятно. Когда она издавала свои недовольные или нетерпеливые вопли во время кормления, я думал: молодец, выпусти пар. Раньше бы она все держала в себе, я до сих пор так делаю, как положено наследнику, которым я, судя по всему, являюсь, я коплю злобу в себе, вплоть до случаев, как у кассы в «Алберт Хейне» (еще на этой неделе, неужели так мало времени прошло?). Я видел, что по отношению к персоналу мать выражала свое недовольство по-другому, осторожнее и после этого виновато улыбалась. То есть помнила еще, что существуют отношения между людьми, знала, что от меня зависит меньше, что я не могу ее наказать, что я стою ниже в иерархии. Из этого я сделал заключение, что она меня до самых последних недель определенным образом узнавала. Может быть, и не как сына, но в любом случае, что я человек менее значимый, чем нянечки, и что со мной поэтому можно особо не церемониться.

Я пугаюсь: в темноте справа от меня что-то шевелится, группа пилигримов, укутанных в серые накидки, сбивается в кучку, они тоже хотят переждать грязевой поток; я замечаю, как светятся белки глаз, когда они смотрят на меня невидящим взором, потом они снова глядят перед собой, на протекающий поток грязи и на ветки в нем. Некоторые ветки еще дымятся.

Слева от нас тоже собирается стайка в идентичных, перепачканных в грязи накидках и с редкими посохами; как слева, так и справа большинство мужчин бородатые, две группы кидают взгляды друг на друга, но не здороваются и не поют; может, все компании, которые нам встретились, когда-то были частью одной большой компании – это бы объяснило идентичные накидки – компании, которая развалилась по причине ссор и споров касательно текстов исполняемых песен и, кто знает, может быть, мелодий и темпа тоже: если бы их маршрут проследили с воздуха, можно было бы увидеть, как изначальная группа распадается на фракции, в злобе убегающие друг от друга, чтобы найти собственный путь, что достаточно сложно, учитывая, что все идут по одному и тому же паломническому маршруту. В молчании мы все ждем, пока грязь протечет