Хороший сын - Роб ван Эссен

она являлась. У каждого была своя доля, и все вместе было не суммой этих долей, и уж точно не более того. Даже если сама она была единым целым, то каждому показывала какую-то одну из своих сторон; целым, всем вместе одновременно, в один момент времени, она не была никогда. Тот человек, который сейчас лежал и изо всех сил дышал, был непознаваемым. Может быть, главным образом, и уж точно в первую очередь, она была такой, какой видела саму себя, самоосознанием, которое в течение ста лет реализовывалось в этом теле, до сих пор сопротивляющемся, и которое никто никогда не видел и не ощущал, никогда полностью, полностью – никогда. Здесь умирает моя мать было лишь частью от Здесь умирает эта женщина. И я подумал, что если бы она смогла заглянуть ко мне в голову и увидеть тот образ ее, который есть у меня, она бы себя, может, не узнала, или обиделась бы, или огорчилась, и что в конце концов этот образ мог бы даже оставить ее равнодушной.

После того как приехала сестра, я на автобусе и на поезде отправился домой, в состоянии одновременно просветленном и изможденном, которое помнил по бессонным ночам прошлого, хоть сейчас и не выпил ни капли. Я был под впечатлением от того, что видел ночью. Я был свидетелем чистой воли к жизни, которая не хотела сдаваться. Работало дыхание, вся энергия организма шла на дыхание и сердцебиение, я видел силу, которая хотела как можно дольше продержаться и тем самым себя истощала – но остановиться не могла. Батарейка должна была полностью разрядиться. Вообще-то я сидел уже не рядом с дышащим человеком и не рядом с моей матерью, а рядом с биологическим процессом; где-то в уголке, может, еще и спрятались последние угасающие обрывки личности, но все-таки в основном я видел организм, систему, которая должна была отработать до конца. Кроме организма, не было уже ничего, и даже если ад существует, не осталось ничего, что могло бы туда отправиться.

Я приехал домой и попытался поспать. Когда я в полдесятого вечера вернулся сменить сестру, мать десять минут как умерла. Она лежала в постели смертельно бледная, вдруг ужасно мертвая, череп обтянут кожей. Глаза ей уже закрыли. Рот был открыт, тонкие бледные губы подвернулись внутрь, что придавало рту сходство с клювом. Нам говорили слова соболезнования, предложили кофе, сестра позвонила родственникам и в похоронное бюро, а затем уехала, а я остался помогать обмывать тело. Вместе с сиделкой по имени Рокси, которая однажды с гордостью показывала мне новые кресла, мы сняли с матери ночную сорочку. Рокси осторожно закрыла матери рот. У нее был тазик с водой, мне она дала рукавичку для мытья, мы обмывали мать молча, не считая инструкций Рокси, произнесенных шепотом. Мы стояли по обе стороны от кровати и обмывали мать скорее символически, чем тщательно, я левую сторону, Рокси правую. Тело уже остыло, особенно ноги. Мы не спешили, работали без перчаток – Рокси мне предложила, но я отказался, и сама она тоже. Вопрос о том, что я должен при этом чувствовать (и не должен ли чувствовать больше), я пытался отогнать от себя подальше. За прошедшие годы я уже видел ее голой или почти голой, я усаживал ее на унитаз, я присутствовал при том, как ее переодевали, сейчас я почти ничего нового не увидел. Ее маленькое тело – бледно-желтоватое, как замазка, с мужскими грудями и несколькими большими черными бородавчатыми родинками; ее живот – слегка округлый от постоянного сидения, безволосая щель между ног: этого я не знал, вероятно, лобковые волосы в таком возрасте пропадают. Рокси надела на нее подгузник, мы одели ее в одежду, которую я подобрал вместе с сестрой. Последним делом мы застегнули на матери кофту и осторожно надели на нее очки. Теперь мать была такой же, как всегда: опрятной, хорошо одетой, она выглядела на много лет моложе, даже слегка улыбалась. Не осталось и следа от той неистовой воли к жизни, которую я наблюдал, сейчас перед нами снова была версия для показа. Тем временем уже пришли двое мужчин из похоронного бюро, которые, как только мы закончили, разместили под матерью охлаждающий элемент, чтобы она хорошо сохранилась в последующие дни. Я переводил взгляд с этих людей на нянечек и обратно, я смотрел на всех, кто входил и выходил.

Во всех нас есть эта неистовая сила, но, пока мы функционируем нормально, о ее присутствии можно только догадываться. Она регулируется заводскими настройками и растет вместе с тобой, в объеме и интенсивности примеряясь к обстоятельствам. Иногда, когда у тебя высокая температура или рана, градус этой силы повышается на деление-другое, но сам ты этого часто не замечаешь, окружающим это больше бросается в глаза. Она идет вперед твоей личности и мирится с ней, только пока та не начинает путаться под ногами. Твоя личность появилась относительно поздно, основные усилия были сделаны раньше, машина уже была приведена в движение. А теперь, когда в пределах досягаемости наше бессмертие, возникает вопрос: даст ли эта сила себя приручить, позволит ли она продлевать и вытягивать себя до бесконечности, захочет ли постоянным подводным течением войти в вечность – или же обернется против нас, чтобы взять то, что принадлежит ей по праву, последним всплеском? Либо все, либо ничего, но мы не перестанем цепляться за все, чтобы оттолкнуть от себя это ничего как можно дальше; и остается последний вариант: ей придется смириться, что право на истощение мы у нее отобрали.

Как-то незаметно оказалось, что уже слишком поздно, последний автобус ушел, и я спросил, можно ли остаться переночевать тут. В этом была логика: уехать сразу после проделанной работы было бы глупо, она умерла, было бы хорошо все завершить и не оставлять ее одну. Одна из нянечек принесла со склада одеяло и надувной матрас, и, когда матрас, вздыхая, наполнил себя воздухом, я положил его рядом с кроватью матери. В ее улыбке тем временем появилась некоторая ирония, как у человека, который обо всем догадывается и все понимает.

Я не взял с собой одежды для сна, но нашел в ее шкафу верх от пижамы, который мне подошел. Мотор охлаждающей установки под кроватью производил столько шума, что заснуть не получалось. Я набил себе в уши ваты, которую нашел в шкафу, и передвинул матрас в сторону кухонного стола, как можно дальше от кровати. В конце концов я оказался лежащим головой под раковиной, потому что оттуда этот шум было слышно меньше всего. Все это было как-то неловко, во всяком случае, в этом не было никакой трогательности или торжественности. Самое странное: я, шестидесятилетний мужик, лежу на полу. Раньше со мной тоже такое случалось, на матрасе и без, после вечеринок или если не успел на последний трамвай или автобус, знакомых у меня было не так много, но пол у них у всех был; матрас, чем укрыться – подумаешь, ерунда какая, без проблем, а утром пьешь кофе и идешь себе по своим делам; но сейчас у меня было чувство, что это почти незаконно. Кому я что хочу доказать, лежа головой под раковиной? Мне уже не двадцать, и не тридцать пять, и даже не сорок, я все тот же пацан, который мог остаться спать на полу, если так получалось, вот только за эти несколько десятков лет я превратился в шестидесятилетнего мужчину. Двадцать лет подряд я приезжал сюда каждую неделю, и это Великое странствие сквозь идентичные серии не смогло изменить тот факт, что за это время я постарел. Я задумался: не была ли эта еженедельная поездка попыткой остаться тем, кем я был, попыткой остановить время? Я оставался хорошим сыном. Каждую неделю ходил в мясной магазин, уже не ожидая, что мне продадут овощи, но упорно продолжал к ним ходить; ну что ж, придется покупать что дают, пусть не пригодится, но, пока ты покупатель, магазин хотя бы не закроется. Было бы здорово поговорить об этом с Коленбрандером, но он тоже умер. А я был жив и лежал на матрасе, сна ни в одном глазу,