Хороший сын - Роб ван Эссен

прямо в глаза, словно начинается новая версия той же сцены. Так что, спрашивает он с некоторым презрением в голосе, Леннокс струсил, значит?

Он не здесь? – удивляюсь я. Глупо, ведь я вижу по Йохану, что он все знает, что это был скорее не вопрос, а просто ремарка, комментарий, но, задавая ответный вопрос, я на самом деле думал, что Леннокс вполне мог оказаться здесь раньше меня, приехав другим путем.

Обо всем остальном расскажу вкратце. Йохан объясняет, где моя комната и как туда дойти, я снимаю влажные вещи и переодеваюсь в сухое. Услышав гонг, спускаюсь в обеденный зал – это вытянутое помещение с низким потолком, колоннами и лепными сводами. Там стоят три длинных стола, за которыми на деревянных скамьях сидят люди, некоторые в одеяниях, другие в обычной одежде, это, наверное, те паломники, для которых хватило места. На столах стоят деревянные миски, по которым монахи раскладывают серого цвета кашу – точно так же выглядела бы принесенная с улицы грязь. Когда все получили еду, в зал въезжает Йохан в матово-черном кресле без кнопок, судя по всему, оно управляется силой мысли.

За едой в зале царит тишина, но другая, не такая, как в первом монастыре. Людей здесь больше, но это не главное различие, эта тишина гнетущая, я так навскидку вижу одного, двух, трех паломников, которые хотели бы саркастическим тоном провести сравнение между едой и грязью, и, не имея возможности выразить свое негодование вербально, они корчат рожи, смысл которых перепутать невозможно. Другие смотрят на эти гримасы поджав губы, словно не хотят, чтобы их неодобрение чужого неодобрения обрело словесную форму и выскользнуло у них изо рта.

У меня нет никакого желания придумывать убийства с участием этих людей, потому что они мне с самого начала не нравятся и я не хочу, чтобы у них была собственная история. Мне не хватает присутствия худощавого, облаченного в черное Пастора, который смотрел бы по сторонам, слегка подняв брови, и думал что-то свое. Я сижу среди всех этих людей за этим столом один и чувствую себя – не знаю, как я себя чувствую, я чувствую себя далеко отсюда.

Я в жизни не так много путешествовал, но если уезжал из дома, то всегда удивлялся, что там, где я в тот момент был, именно в том месте, находится точка, откуда я смотрю на мир. Это началось еще в детстве, когда родители в первый раз взяли нас с сестрой за границу, в небольшую поездку по Германии. Я удивлялся, что был там полностью, что часть меня не осталась дома, там, где ей было место, и не смотрела на меня оттуда. Где бы я ни находился, я всегда был здесь. Другое место тоже становилось здесь, если я там оказывался. Это удивление так никуда и не делось, и теперь я впервые чувствую себя не здесь, будто я не на том месте, откуда строю связи с остальным миром, а где-то еще, где меня быть не должно, где-то, где меня на самом деле нет. На глазах выступают слезы, за всю поездку я себя так не чувствовал, а сейчас, прибыв в пункт назначения, почему-то начал. Следовательно, все не так, а если все не так, значит, и все предыдущее тоже было не так. В Германии мы сидели на террасе кафе, такие поездки не вписывались в жизнь моих родителей. Интересно, что тогда на них нашло? Они были из тех людей, кто каждый год ездит в одно и то же место в Хастерланде[38]; если постараться, могу даже вспомнить адрес, там был небольшой лес, а в нем поминальная скамейка[39]. Сидеть на террасе кафе тоже не вписывалось в жизнь моих родителей, я только теперь понимаю, что они решились на что-то, что наверняка часто делали раньше, в свое безбожное время, с друзьями или без. Отец заказал «айн пиво», мать – бокал вина; на маленькой немецкой площади, на солнце. Вот как, сказал отец, вино, ладно. И кивнул, опустив уголки рта, словно это произвело на него впечатление. Ну да, мне просто захотелось вина, ответила мать, что в этом такого? Я запомнил ее взгляд и спустя много лет смог облечь в слова: самобичевание и презрение.

Когда я уже уехал из дома и несколько лет жил один, мать однажды отвела меня в сторонку в коридоре: помнишь, я рассказывала тебе, что видела в гостях табличку, которая мне так понравилась, со словами «На концерте под названием жизнь не дают программку никому»? Ну так вот, мы были в отпуске в Воркуме и увидели магазинчик, где такие продавались, смотри. И она показала изразец, висевший между зеркалом и барометром, на котором было написано: «На концерте под названием жизнь программки не бывает». И я не сказал, что это не совсем то же самое, мне духу не хватило. Не стоит предаваться сентиментальным воспоминаниям, у них самый маленький вес, они быстрее всего всплывают на поверхность, они даже и до дна-то еще не успели опуститься, но сложно не видеть в них чего-то многозначительного.

Йохан пару раз громко стучит по столу, он смотрит на меня и строго поднимает брови. Я знаю, что он имеет в виду: не отвлекаемся. Все встревожились, слева и справа головы сидят на шеях под разным углом, так что все глаза устремлены на меня. Я наклоняюсь над миской и продолжаю есть, во всяком случае, таков план, но мне приходится притворяться, потому что миска уже пуста, и я подозреваю, что Йохану с его места это тоже видно.

После еды он подзывает меня к себе. Я иду вслед за ним по сумрачным старым коридорам, освещенным лампочками накаливания. Его слои жира под футболкой тихонько колышутся в такт движениям коляски. В лабораторию, поясняет он. Интересно, говорю я, я так и знал, что ты продолжил свои исследования, каждый раз, читая о виртуальной реальности, я думал: может, и Йохан сейчас этим занимается, может, это как раз он изобрел.

Честно, что ли, отвечает Йохан. Мы подходим к двери лифта из серого металла. Минус первый, командует Йохан. Он заезжает внутрь, я иду за ним, дверь закрывается. Сейчас возможности гораздо круче, чем тогда, продолжает он. Техника доросла до моих задумок.

Не успеваю я что-либо ответить, как дверь лифта открывается, и мы оказываемся на краю ровно освещенного пространства с экранами, консолями и креслами; похоже на мостик «Энтерпрайза», только не из первого сезона, а из «Следующего поколения». По ту сторону помещения у экранов стоит несколько техников, они нажимают на какие-то кнопки и тихо разговаривают друг с другом, на таком расстоянии мне не слышно, что они произносят и на каком языке, и даже не определить, люди это или роботы. Из одного из кресел поднимается Пастор, худощавый, одетый в черное, постаревший. Я узнаю его моментально, несмотря на то, что сейчас он носит очки без оправы, которых у него раньше не было. Он протягивает мне руку и называет себя по имени: Бонзо.

Значит, все-таки ты, говорю я.

Он продолжает улыбаться.

Глава 2

Не надо называть меня Де Мейстер, предупреждает он, здесь я Бонзо, во всяком случае, кое-кто – и он кивает в сторону Йохана, с помощью нескольких маневров выезжающего на середину помещения, – дал такие указания, хотя мне самому это имя ничего не говорит.

Я сажусь в одно из кресел и сразу чувствую, будто опять в пути: сиденье принимает форму моего тела, спинка отходит капельку назад, подлокотники поднимаются капельку вверх.

А, точно, у тебя же потеря памяти.

Я пытаюсь говорить беззаботным тоном, но это непросто. Мы здесь втроем, я сижу в кресле, Бонзо стоит, у Йохана свое средство передвижения. Я смотрю на Йохана: он толстый до отвращения. Интересно, чувствует ли он себя тем же Йоханом, каким он был тридцать, сорок лет назад, колоритным Йоханом из Команды «А»? Он настолько изменился, что мне этого уже не представить. Но сам он адаптировался к себе от минуты к минуте, то есть для себя самого он, скорее всего, все тот же. Я бы хотел поболтать с ним об этом, но сейчас не до того. Сейчас начинается