Хороший сын - Роб ван Эссен

именно та война. Она тогда еще жила с родителями в Лейдене, брат скрывался в Велюве, в деревне Стру, чтобы его не послали на работы в Германию, вместе с моим отцом, моим будущим отцом, мать уже была с ним знакома. Время от времени она приезжала туда на поезде, привозила талоны брату и жениху, больше я об этом ничего не знаю – где она доставала эти талоны, как все это было устроено – но точно знаю, что в поездах было небезопасно, их проверяли, и если ты вдруг везешь с собой все свои талоны, а для кого они, и еще поезда на этом участке обстреливались с воздуха англичанами. И это все вернулось, она рассказывала об этом в большом возбуждении и страхе, яростно жестикулируя. Но о чем же она говорит? Почти все слова она заменяла другими, так что далеко не сразу удавалось догадаться, что говорит она о поездах, и самолетах, и стрельбе, словно это случилось вчера, и для нее так, наверное, и было, может, это происходило прямо во время ее рассказа, и она потому так наседала на нас, чтобы втолковать, насколько все серьезно, ведь мы сидели так спокойно, словно ничего не случилось.

Но потом-то она обрела счастье.

Когда деменция продвинулась настолько, что она больше не могла жить одна в той квартирке на верхнем этаже, она перешла в закрытое отделение внизу, в маленькую комнатку, где ей очень нравилось, потому что там не было непросматриваемых углов, где мог бы кто-нибудь спрятаться, чтобы за ней подглядывать. А львиную долю своего времени она проводила в общей гостиной, вместе с одиннадцатью другими проживающими. С этого момента все заботы о ней взяли на себя другие, именно об этом она мечтала всю жизнь, во всяком случае, всю свою взрослую жизнь, всю замужнюю жизнь. Долой вопрос, что готовить на ужин, долой принятие решений о том и о сем, ведь никто же не помогал, никто не объяснял, как надо, в детстве она, как старшая дочь, тоже часто помогала по дому, но тогда все было по-другому, это были другие люди, это были ее люди, а теперь у нее вдруг взялись муж и дети, это не родные, это семья, ее нужно каждый день удерживать на плаву, это как никогда не останавливающаяся стиральная машина, кнопки которой запускают непонятные и непредсказуемые программы.

Жизнь – полная корзина грязного белья.

Что?

Извините, господин, мне захотелось использовать метафору. Итак, ваша мать была счастлива.

Она перестала бояться. Она просидела там в уголочке пятнадцать лет, проживающие приходили и уходили, но она держалась, она со своей благодарной улыбкой пережила их всех. За эту улыбку все ее обожали, она всегда была такой благодарной. В этой улыбочке был страх и манипуляция, иногда меня так и подмывало крикнуть персоналу: да не ведитесь вы на это так легко, она изображает из себя святую невинность и таким образом добивается, чтобы вы всё за нее делали, она улыбается только потому, что хочет, чтобы прекратилось что-то, что вселяет в нее страх, или чтобы ей помогли сделать то, чего она не хочет делать сама.

Но вы не стали этого делать.

Нет, я не стал этого делать. И что самое удивительное, со временем мать, как и персонал, сама поверила в эту свою улыбку. Чем больше прогрессировала деменция, тем искреннее становилась ее улыбка, доброжелательная и благодарная и даже иногда с затаенным весельем. Она была одной из самых спокойных проживающих, это тоже прибавляло ей популярности, остальные еще в основном могли говорить и вовсю этим пользовались, задавая вопросы и комментируя. Эта гостиная была целым сообществом, я познакомился не только с другими жильцами, но и с их родственниками, буде таковые захаживали. Иногда у меня возникало ощущение, что закрытое отделение – это приют, куда мы отдали на передержку домашних животных, для которых дома не осталось места, – но мы к ним так привязались, что все равно регулярно приходим их навещать; им это нравится, и нам тоже приятно. А у меня было молчаливое домашнее животное, ко всеобщей зависти, такое, которое лишь мило улыбалось и могло сказать пару слов, только если надо поправить куртку или галстук.

Она все меньше принадлежала мне и все больше персоналу. Они виделись с ней каждый день, начиная с минуты, как ее утром доставали из постели, и заканчивая минутой вечером, когда ее опять укладывали в ту же постель. Они ее знали, понимали, что она имеет в виду, если хмурится, что значат ее неразборчивые слова, они умели предугадывать, когда она начнет сопротивляться, и подыгрывали, чтобы добиться ее согласия. Когда я ее навещал, то обычно уходил к тому времени, как накрывали стол к ужину, это был подходящий момент для расставания, потому что для нее начинался следующий пункт программы. Однажды я подвез ее на инвалидной коляске к ее месту за столом, и она вдруг громко и четко крикнула: вперед! Подъехать ближе было никак, подлокотники ее коляски уже прижались к краю стола, но она бурно протестовала, и на мое замечание, что дальше нельзя, крикнула: зануда! Присутствующие нянечки прыснули со смеху, одна из них подошла и перехватила у меня коляску; если ваша мать говорит вперед, то имеет в виду назад, объяснила она. Все стали весело смеяться над моей бестолковостью: ох уж эти сыновья, не понимают, чего от них хотят, вперед значит назад, слева значит справа, сверху значит снизу, здесь действуют свои законы и правила, о которых нужно иметь представление, что они вообще знают, эти родственники? А я только улыбался, махал рукой и бочком шел к выходу.

Она принадлежала им, а не мне. Там существовало взаимопонимание, которое мне было недоступно. Иногда все то, что происходило в закрытом отделении, казалось одним большим заговором, чтобы пудрить мозг родственникам. В одной серии «Розанны», где престарелая мать Розанны…

Ее играет Эстель Парсонс.

Это имя мне ничего не говорит, но ты прав, я не сомневаюсь.

Всегда к вашим услугам. «Розанна» – это американский ситком, который выходил в эфир с…

Да-да, я тебе верю. Эта мать Розанны…

Которую играла Эстель Парсонс…

Да, она, так вот, она всегда говорила таким противным визгливым голосом, который страшно всех бесил. С годами ситком становился все более неканоничным, порой даже сюрреалистическим. В конце серии, уже под титры, часто показывали короткую сценку, либо никак не связанную с основным сюжетом, либо содержащую комментарий к событиям эпизода. В одной из таких сцен, после серии, где эта мать опять скандалила и вывела всех из себя, показали, как она сидит на диване рядом со своим зятем…

Которого играл Джон Гудман.

Нет, с другим зятем.

А, с Фредом! Его играл Майкл О’Киф.

Вероятно. Ты, кажется, немного перестарался после случая с галеристом, о котором я попросил узнать. Не твоя вина, что ты не смог его найти. А сейчас, если ты не против, я закончу свой рассказ.

Вы рассердились. Прошу прощения. Продолжайте, пожалуйста.

В этой сцене та мать сидит со своим зятем на диване, кроме них, никого в комнате нет. Они остались поболтать после съемок, спокойно так, непринужденно, и мать говорит совершенно нормальным голосом, более низким, без напряжения, безо всякой визгливости. Он звучал на удивление приятно, после всех сезонов, в которых она говорила исключительно скандальным тоном. Я так и думал, что ты умеешь нормально разговаривать, замечает ее зять. Да, кивает мать, тот голос я использую только для того, чтобы всех выбешивать.

Это была прекрасная, терапевтическаая сцена. По пути к остановке автобуса, выйдя из закрытого отделения, я часто представлял себе, что, как только я скрываюсь за дверью, все нянечки и проживающие сбрасывают маски, на столе появляются бутылки и пепельницы, всем предлагают выпивку и сигареты, и жильцы вдруг разражаются красноречием и прокуренными голосами спорят друг с другом, чьи дети хуже, не дети, а мучение, лучше бы дома посидели, ну что за болваны с этими их