Хороший сын - Роб ван Эссен

class="p1">Да, говоря об аде, я немного сгущаю краски, мать его страшно боялась. И я в детстве тоже.

Мы с вами о нем целую песню сочинили, господин.

Точно. Однажды мать вернулась домой, она ходила к подруге из церкви пить кофе, и эта подруга только что прочитала книгу об околосмертных переживаниях. Мать пересказывала, что один человек оказался в какой-то местности, где вдалеке находился рай, но перед ним было большое озеро огня, и некоторые из тех, кто только что умер, чувствовали себя настолько виноватыми и недостойными, что сами бросались в это озеро. Мы с сестрой были уже подростками, и хоть в Бога еще верили, но в рай и ад уже нет, так что мы только посмеялись.

А отец?

Он тоже не особо впечатлился. Он вообще был человек не очень эмоциональный, подумал, наверное: сам бы я все-таки сходил сначала к вратам рая, может, и пустили бы, а броситься в огонь всегда успеется.

Мне это тоже представляется разумной тактикой в данном случае.

Мать в те годы была со своим страхом ада один на один. У нее был очень тяжелый климакс, несколько лет она пролежала в постели, думая, что у нее что-то с сердцем, боялась умереть, иногда она вылезала из кровати, чтобы приготовить ужин, а иногда нет. Вечером она, бывало, приходила посидеть у меня на кровати, мне было лет двенадцать-тринадцать, в кулаке у нее был зажат мятый мокрый платок. Мама еще долго-долго хочет быть с вами, говорила она тогда, но я знал, что она не наше общество опасается утратить, а просто боится умереть. Оставаться с нами – это была цена, которую она более чем готова была платить. Позднее я понял, что ее в то время мучила сильнейшая депрессия. Она обратилась к гомеопату, но те горошки, что он ей прописывал, не помогали. Иногда я приходил посидеть у ее кровати, чтобы составить ей компанию, и давал ей размятый банан и свежевыжатый апельсиновый сок, это она хотя бы ела.

А сейчас ей шестнадцать, и она катается с подругами и друзьями по Флиту на коньках. Вам больше нравится верить в потустороннюю жизнь без ада.

Я вообще не верю в потустороннюю жизнь. Но картинка красивая, и мне бы хотелось, чтобы у нее было так. Она часто об этом рассказывала: длинная вереница детей едет по льду, и она самая первая, а парень, который едет вторым, положив ей руки на бедра, вдруг очень громко кричит: налево! – и она тогда поворачивает налево, и за ней вся вереница.

И этот парень потом станет вашим отцом.

Нет, они тогда еще не были знакомы.

А, вот почему у нее такой рай, господин, теперь понятно. И так они до сих пор там и катаются, все вместе.

Мне нравится думать, что это так. Вода застыла крепким льдом, щеки красные, глаза блестят, варежки, шапки, облачка пара изо рта, все свежо, все холодное, как лед, как можно дальше от огня.

Глава 7

Наверное, я немного поспал. Точно поспал. Мы все еще едем по шоссе, но ландшафт изменился. Он стал более пыльным, каменистым, каким-то желтым, рельефа прибавилось, вдали там и сям деревушки, состоящие из сбившихся в кучу домиков вокруг холма с колокольней посередине. Хоть почти ничего и не разглядеть, все равно сразу понятно, что все эти дома и колокольни тоже старые и разваливающиеся.

Добро пожаловать обратно, господин.

Спасибо.

БЗЗЗТ. БЗЗТ. БЗЗТ. Части кресла немного перемещаются по отношению друг к другу.

Все-таки мне кое-что не дает покоя, господин.

И что же это?

Как может быть, что образ вашей молодой будущей матери на коньках вас успокаивает, если, уж позвольте, сами вы в загробную жизнь не верите?

В этом сила историй, сила воображения, хочу я сказать, но не говорю, иначе получается похоже на то, что я пропагандирую чтение книг, ценность литературы, а мне всегда хотелось держаться от этого в стороне. Но это был бы достойный ответ.

Это дешевое утешение, говорю я.

Этот ответ еще достойнее.

Дешевое, господин?

Быстрорастворимое утешение, чтобы быстренько доставить самому себе приятное, теплое сентиментальное чувство. Загробная жизнь прекрасно для этого подходит, особенно если оттуда убрать Страшный суд и, соответственно, ад. Получается такой загробный мир-дженерик, за тоннелем света. Сочные луга. Воссоединение с любимыми.

И по сколько им лет?

Н-да, хороший вопрос. Когда умирал отец, я подумал: там не настолько жестоки, чтобы заставлять души влачить вечную жизнь в таком ущербном состоянии, никто ведь не представляет себя на том свете в виде дряхлого, отжившего свое деда или бабки. Невысказанная, но витающая в воздухе идея заключается в том, что на том свете мы окажемся в самом расцвете сил, например, всегда тридцать пять или пятьдесят для тех, кому важнее жизненный опыт, чем физическая форма, но как бы то ни было, в самом расцвете сил, такими, какие мы есть на самом деле: счастливыми, хорошо одетыми людьми на иллюстрациях брошюр свидетелей Иеговы, которые нам раньше раздавали в автобусе. Мы будем гулять по похожим на парки окрестностям, время от времени умиляясь резвящемуся на траве безвременно ушедшему ребенку. Но детей там будет невпроворот; все младенцы и дети младшего возраста, преставившиеся в течение многих веков, а умирало детей раньше ого сколько, все носятся там, так что стоит невыносимый гвалт, к горшку они тоже еще не приучены. И если этим детишкам нельзя отойти в вечность в виде тридцатипятилетних или пятидесятилетних людей, то с какой стати это будет позволено нам? Кто определяет тот момент, когда мы были в самом расцвете сил? Вряд ли же там будет анкета с вопросом о том, в каком возрасте мы бы хотели быть увековеченными в буквальном смысле. Среди всех этих срущих и ссущих детей будет на шатких ногах разгуливать нескончаемая вереница дряхлых стариков и старушек, в ужасе спрашивающих друг у друга и у самих себя, где они и кто они; собравшись в большие стаи, они будут с жалобными возгласами ходить по кругу, все эти фильмы про зомби, вдруг ставшие популярными пару десятков лет назад, в принципе сняты о потустороннем мире. Как раз таки группа людей от тридцати пяти до пятидесяти лет будет наименее представлена среди всех этих орущих детей и страдающих недержанием стариков, они будут отчаянно пытаться навести хоть какой-то порядок в этом хаосе, больше всего им хотелось бы вернуться назад, даже тем, кто сам бросился под поезд или другим способом покончил с жизнью; если бы на том свете существовала парламентская демократия, они бы организовали Партию Реинкарнации, но демократии там нет, есть только загробная жизнь.

Ладно, господин, мне кажется, я понимаю. Если позволите вкратце суммировать, вы рады, что загробной жизни не существует, сама идея нелогична, но в трудные моменты мы, если захотим, можем попробовать найти в ней утешение. Как, например, когда вы представляете свою мать шестнадцатилетней девушкой на коньках.

БЗЗТ. БЗЗТ. БЗЗЗТ. Спинка кресла еще чуть дальше откидывается назад.

Можно и так суммировать, говорю я. Но сам задумываюсь: а нужно ли мне это утешение? Моей матери оно было нужно, но она его так и не получила, пока не впала в слабоумие и не попала в закрытое отделение.

Дорога становится хуже. То здесь, то там красно-белые ленты огораживают полосу движения, потому что в асфальте ямы. Система в упадке. В этой мысли есть некоторая излишняя драматичность, будто это начальное предложение эссе на тему духа эпохи. Сеть шоссе по всему континенту и все, что к этому прилагается, от начала до конца, сжатие как времени, так и пространства, когда-то это было большим достижением, но я замечаю, что думаю об этом в прошедшем времени, и это связано не только с тем, что за дорогами не следят; просто это уже не так важно, не только шоссе, но вообще все. Это всеобщее непонятное вялое настроение, из-за которого люди ищут прибежища в музеях и ностальгических газетах и начинают читать книги, которые у них есть, оно происходит не из-за того, что мы состарились, а из-за