Хороший сын - Роб ван Эссен

Ищу, господин. Это ваш давний друг?

Он однажды украл искусство, говорю я. И оставил меня с пустыми руками. Вслух последнюю фразу я не произношу.

На удивление мало находится, господин, судя по всему, галерейщики – народ пугливый, светиться не любят. Далеко не к каждому имени находится изображение.

Он показывает фотографии на экране, мужчины и женщины с прическами и в странных очках, никого из них я по обедам в монастыре не узнаю.

Это все? У тебя нет программы омоложения? Можешь сделать их на тридцать-сорок лет моложе? И без очков?

Конечно, могу, господин.

На экране появляются те же лица, без очков, на тридцать-сорок лет моложе. Я внимательно их рассматриваю, одного за другим. Никого не узнаю.

Его среди них нет, господин?

Нет.

Мне жаль, господин. Я старался.

Я знаю, Жером, говорю я. Я откидываюсь назад. Действительно, жаль. Хотелось бы узнать побольше. Звучит как эпиграф. Или надгробная надпись.

У тебя нет штопора? Я вдруг вспомнил о бутылке вина, которую купил в киоске.

Конечно есть, господин, тут я легко могу помочь, штопор лежит в правом бардачке.

Я открываю бутылку и делаю глоток. Я как бы и за рулем и не за рулем, значит, пить можно.

Уже почти вечер, говорю я, не пора ли задуматься о ночлеге? Посмотри, пожалуйста, нет ли здесь чего-нибудь поблизости?

Здесь поблизости нет ничего, чтобы нас устроило, господин.

Что ты имеешь в виду?

Предоставьте это мне, господин.

Сквозь поток машин мы проталкиваемся к съезду, быстро, угловатыми рывками, которые при этом не вызывают беспокойства, словно все углы сглажены. Потом полчаса едем в молчании по пустой двухполосной дороге, в чистом поле, виднеются холмы вдалеке, потом вблизи, сначала низкие, потом повыше – за последним холмом начинается ровная местность, и на горизонте я, к своему удивлению, вижу лес. Мы двигаемся в сторону леса и въезжаем в него. Высокие деревья с густой листвой смыкаются кронами над дорогой. Мы медленно вкатываемся в тень, вдруг все меняется, становится прохладнее, замкнутее, влажнее, плодороднее. Между взмывающих вверх стволов лежат пухлые кляксы мха, темно-зеленые, почти что черные, в местах, в которые упираются косые колонны солнечных лучей, мох загорается светло-зеленым.

Здесь совсем еще недавно проходила зона осадков, господин, через несколько месяцев все опять засохнет.

Мы съезжаем на боковую дорогу. Он съезжает на боковую дорогу. Я смотрю вверх, вокруг, на деревья, на кроны, окна опускаются, я слышу птиц, прохладно и темно, все цвета сглажены и полны тени. Он съезжает с боковой дороги в лес, прямо по мху. Мы останавливаемся. Ремни отпускают меня, дверца отъезжает в сторону.

Разрешите дать вам совет, господин, снимайте ботинки и выходите.

Я ставлю на пол бутылку вина и снимаю ботинки.

Носки тоже, господин.

Я снимаю носки и голыми ногами встаю на мох. Он легонько пружинит, кое-где потрескивает. Или это веточки? Вдали стучит дятел, вверх по стволу взмывает белка, прерывистыми движениями: останавливаясь каждый раз настолько внезапно, что кажется, как будто кто-то поставил пленку на паузу. Полоски света между деревьями напоминают тихую и чуть торжественную органную музыку. За этой музыкой лес становится гуще и темнее.

Я возвращаюсь к автомобилю и сажусь в него обратно.

Великолепно, говорю я. Голыми ногами по мху.

Вы нашли ручеек, господин?

Нет.

Неподалеку отсюда должен быть ручеек. Но идти к нему прямо сейчас не обязательно. Можем здесь переночевать, господин. Еды и питья достаточно.

Переночевать? Здесь? А как? Где?

Посмотрите сюда, господин.

Спинка моего кресла опускается, сиденье удлиняется вперед, все движения плавные и точные, я лежу на кровати, на удобном матрасе, под головой изнутри надувается мягкая подушка, вроде являясь частью кровати, но по ощущениям другая: как мягкая и пружинистая подушка.

Удобно, господин?

Да, очень, прямо удивительно.

Приятно слышать, господин. Белье и одеяло лежат под задним сиденьем. Сегодня ночью, как мне кажется, достаточно будет простыни, чтобы укрыться, ну или тонкого покрывала.

Под плечами начинает что-то вращаться, вибрировать – это неплохо, даже настолько, что по спине пробегают мурашки.

Кресло вашей матери тоже так умеет, господин?

Э, нет, не умеет. Но я тут же вспоминаю те новые кресла в общей гостиной, как из «Стартрека», они так, наверное, умели. И становится понятно, чему так радовались проживающие.

Я могу добавить звук, господин. БЗЗЗЗЗЗТ. БЗЗЗЗЗТ.

Не нужно, Жером.

Так приятно, что вы называете меня по имени, господин. Перевернитесь-ка.

А зачем?

Лягте на живот.

А что?

Просто сделайте, как я говорю, господин.

Я ложусь на живот, с неохотой, как человек, который с циничной и всезнающей улыбкой соглашается на вечеринке участвовать в розыгрыше, предполагая, что его поставят в дурацкое положение, и желая опередить общий смех. Но вести себя так, когда рядом никого нет, просто глупо – рядом никого, кроме взятого напрокат автомобиля. Того, что произойдет, предугадать я не мог: из сиденья поднимаются две конечности, которые начинают мять мои плечи. Эти руки являются частью сиденья, или кровати, которое было сиденьем, это все единое целое, как будто в кровати прячется человек, а кожа обивки такая тонкая, что он может шевелить каждым пальцем по отдельности, – кажется, будто меня массирует кто-то в тончайших перчатках. Причем этот кто-то прекрасно справляется, и, освоившись с ситуацией, я чувствую, как напряжение отступает.

Другие руки начинают массировать мне ноги, палец за пальцем. Восхитительно.

Надо же, что ваши умеют, говорю я. А я и не знал.

Я прототип, господин. Продолжить? Обычно это очень успокаивает.

Да, пожалуйста.

Он еще немного продолжает.

Позже я сижу в проеме двери, свесив ноги на мох, и ем лазанью, которую разогрел в микроволновке, оказавшейся в том квадратном ящичке рядом с сиденьем. Еще у меня есть кусок хлеба и бутылка вина. Мне редко доводилось чувствовать себя настолько расслабленным. Мне хочется позвонить людям из прошлого: вот, смотрите, я прекрасно умею расслабляться, видели бы вы меня сейчас. Я запиваю последний кусок лазаньи вином. А заряда у тебя еще достаточно? – спрашиваю я.

Да, не беспокойтесь. Хотя мне очень приятно, что вы спрашиваете. Я тут еще подумал о «Кресле моей матери», но с точки зрения рифмы это будет непростая песня, господин. Кратере, катере, фарватере, перематери. На катере в фарватере к чертовой перематери. Вряд ли это подходит к той тональности, которую вы ищете.

Да уж.

И все же вы улыбнулись.

Я подумал о мюзикле. «Хороший Сын». Там можно было бы…

Вы написали мюзикл! Сейчас поищу.

Да нет, стой, ничего ты не найдешь. Он существует только в моем воображении.

Такие произведения – самые лучшие, господин. Готов поспорить, вы уже много сочинили. Скажите еще какое-нибудь название.

Не все так быстро, говорю я, но тут же придумываю: «Мама, я боюсь попасть в ад».

О, прекрасно! Мама, я боюсь попасть в ад, / В чем же, в чем же я виноват?

Он поет, придумал мелодию и поет, и, когда запевает еще раз, я к нему присоединяюсь:

Мама, я боюсь попасть в ад,

В чем же, в чем же я виноват?

Потом мы придумываем продолжение, поем, импровизируем, возвращаемся к тому, что уже придумали, поем все громче, наши голоса разносятся по лесу. Только что устроившиеся на ночь птицы с тревожными криками взлетают со своих мест, а мы все поем про ад и что там происходит. Например, что там кости трещат. (О ужасный расклад, о ужасный расклад.) Не слышишь ты, что ли, как души кричат? / Пусти меня, мама, снаружи тут ад. (И пусть иногда мы поем невпопад.) На коленях в часовне часами стоят, / Но от камня идет равнодушия хлад. А также из песни мать узнает, что в аду изнемогают и стар и млад и падает сверху огня водопад. (О ужасный расклад, о ужасный расклад.) Вот так вот прескверно дела обстоят, / А может, пожарные боль облегчат? Про часовню только не годится, говорю я, когда мы, наконец, успокаиваемся, какой-то католицизм получается. У меня еще