Хороший сын - Роб ван Эссен

Кресло вашей матери, господин.

Оно при этом еще звуки издавало.

Вот такие, господин?

Крррт. Кррт. Спинка на пару сантиметров поднимается, а потом опускается.

Нет, не так. Чуть потише.

Щщщщ. Шшщщ.

Нет, что-то типа БЗЗЗЗТ БЗЗЗТ.

БЗЗЗЗТ БЗЗЗТ.

Именно так. Можно чуть попрямее? Иначе я пролью на себя кофе.

БЗЗЗТ.

Спасибо.

Я так думаю: у вашей матери была маленькая клавиатура с пиктограммами, на которые нужно было нажимать.

На экране в панели управления одна за другой появляются фотографии кресел-трансформеров.

Да, именно. Вот такое кресло у нее и было.

И она иногда разрешала вам в нем посидеть?

Когда у нее появилось это кресло, я уже вырос. Ей было восемьдесят, мне – сорок. Уже не тот возраст, чтобы играться с креслами.

Не обижайтесь на меня, господин, я не хотел…

Все в порядке. Это кресло теперь стоит у меня, так что в чем-то ты прав, теперь мне разрешается в нем сидеть.

И тогда вы радуетесь как ребенок.

Это что, сарказм?

Господин! Я бы не посмел. Мы ведь как раз устанавливаем хорошие отношения. Легкая ирония разве что, дальше бы я не зашел. Игривая ирония, для тех, кто может ее распознать, так это называется, я определил вас в эту категорию, если вы не против. Можно ли заключить из того, что материно кресло теперь у вас, что сейчас у нее кресло еще лучше?

Нет, хотя в общей гостиной у них действительно были хорошие, но нет. Ты можешь из этого заключить, что она умерла.

Ах, как это грустно. Это произошло давно?

Нет, совсем недавно.

И кресло у вас осталось на память.

Да не знаю, на память ли. Когда нужно было разбирать ее вещи, мне вдруг захотелось забрать это кресло себе. Я нанял двух грузчиков с микроавтобусом, они его забрали и подняли ко мне на третий этаж. Так оно там теперь и стоит, тяжеленное как черт-те что.

На третий этаж? Вы живете на первом, господин.

Что? Извини, конечно, но я знаю, на каком этаже живу.

Ах, простите меня, я опять использовал данные господина Леннокса.

А он живет на первом?

Конечно, смотрите сами.

На экране появляется фотография улицы и дома, под ней написан адрес: Леннокс до сих пор живет в Амстердаме, в Портовом районе[28], на Третьей улице Йохана Кройфа. Что удивительно: справа и слева от его дома расположены две парикмахерские.

Нельзя ли поехать туда, Жером?

Нет, господин, вы не имеете полномочий менять пункт назначения. Это право зарезервировано за господином Ленноксом.

А связаться ты с ним можешь?

Конечно, могу, господин, я оснащен необходимой аппаратурой для связи, я все это время пытаюсь ему дозвониться. Он не подходит к телефону.

Честно, что ли? – спрашиваю я. Леннокс не подходит к телефону. Хм.

Это новое название, господин? А что из этого выйдет, песня или книга?

Хватит уже иронизировать, Жером.

Жером вздыхает; раньше я этого от него не слышал.

Надо ехать дальше, господин.

Ну что ж, поехали, говорю я. Как будто ему нужно мое согласие.

Меня вновь захлестывают ремни, мы уезжаем с парковки и возвращаемся на шоссе. Обгоняем длинную колонну беспилотных фур.

Твои старшие братья, говорю я.

Мы так на это не смотрим, господин.

Мне кажется, что в этой паузе я слышу ожидание, но я не рвусь продолжать разговор об отношениях внутри беспилотного сообщества.

Пейзаж не меняется, но меняется свет над ним: он становится более старым, более блеклым. Колонну фур мы обогнали, шоссе перед нами практически свободное.

Как вам такое, господин: Леннокс не подходит к телефону / У него других дел два вагона.

Чего?

Я подумал, как могла бы звучать песня с таким названием. Или: Он пошел гулять для моциону / Вот и не подходит к телефону. Мне продолжать, господин? Я могу что-нибудь и про кресло матери сочинить. Ну, если бы это была песня.

Нет, лучше не надо.

Понимаю, господин.

Дорога становится все более пустой, словно эта трасса в конце концов предназначена только для нас. Эта идея мне нравится.

Ваша мать…

Да?

Она умерла еще совсем недавно?

Да.

Вы еще горюете, господин, если мне позволено поинтересоваться?

Горюю ли я… Ей исполнилось сто лет, я видел, как она постепенно впадает в слабоумие, я видел, как она все больше уходит в себя… Наверное, это скорее ломка, чем горе… В последние двадцать лет ее жизни я ездил к ней каждую неделю, по средам, сначала на поезде, а потом на автобусе…

Двадцать лет, господин!

Я тоже не ожидал, что получится так долго.

Ах, господин, если бы мы уже тогда были знакомы, я бы мог вас возить туда и обратно.

Двадцать лет назад тебя еще не было. Тебя и десять-то лет назад еще не было.

Это вы верно подметили.

Потом мы долго молчим, как будто Жерому нужно время, чтобы переварить информацию. Мы сменяем шоссе на двухполосную дорогу, ландшафт остается прежним, но движение здесь более плотное, появились перекрестки со светофорами.

Не хотите ли послушать музыку, господин? У меня есть большой выбор…

Нет, спасибо, в тишине спокойнее.

Но я не могу сказать, что совершенно спокоен, теперь, когда мы съехали с шоссе и транспорта стало больше. Я пугаюсь, когда мы заезжаем на площадь с круговым движением; с тех пор как мы вдруг впопыхах выехали с подземной парковки, это чувство слегка притупилось, но сейчас опять выплескивается наружу: осознание, что я сижу в автомобиле без руля, но при этом на водительском сиденье. Я осознаю, что никаким образом не могу воздействовать на ситуацию, и каким бы уверенным ни казалось наше движение в потоке транспорта, если подумать, это идеальное место действия для кошмара.

Я больше люблю шоссе, Жером.

Понимаю, господин, в свое время мы обязательно выедем на шоссе, но сейчас я пока выбираю нам самый удобный маршрут.

Я опять вернулся в Англию. Вот откуда мой недавний испуг. Там я тоже сидел на водительском сиденье, но руля передо мной не было, справа от меня сидела Эмми, и руль был перед ней; и хотя и руль, и водитель на самом деле были, все-таки это было странно, и прошло много времени, прежде чем я привык, еще и потому, что движение было левостороннее, так что казалось, что видишь отражение, и все повороты выглядели по-другому. Ощущение того, что видишь все в отражении, было настолько сильным, что меня каждый раз удивляло, что надписи на дорожных указателях спокойно можно прочитать.

У вас учащается пульс, господин. Не критично, но такое впечатление, что вы взволнованы, чувствуете беспокойство, простите за откровенность.

Это только воспоминания, Жером.

Быстрее подумайте о чем-нибудь более приятном, мой вам совет.

Вовсе не обязательно, говорю я. Не объяснять же ему концепт меланхолии?

Тогда, во время наших бесконечных поездок, мы колесили по похожему ландшафту, только там было больше деревень, городов и промзон, хотя в основном заводы пустовали, автомобили и двигатели делались в других частях света, быстрее и дешевле. Пустые кирпичные помещения с выбитыми стеклами. Эти долгие поездки в поисках места, где бы потрахаться, потому что в доме ее отца такие тонкие стены, или просто чтобы куда-нибудь ехать, но все-таки при этом и местечко найти – как будто мы подростки без собственного жилья, как будто мы уже тогда не соответствовали своему возрасту, потому что бывает ли вообще, что люди соответствуют своему возрасту; точно не когда вспоминаешь более ранние версии себя, когда вспоминаешь их, ничто ничему не соответствует.

Она не была ни первой моей любовью, ни последней, но, возможно, самой большой, как раз за счет этих поездок с этой широкой панорамой перед лобовым стеклом, этого холмистого ландшафта, всех этих центральных графств Англии сверху донизу и слева направо с тихой музыкой по радио. Это не сентиментальные воспоминания, это пронзительные воспоминания, но правда в том, что я до сих хотел бы там оказаться. Ее бледное тело подо мной, когда мы наконец находили себе местечко, все бледнее, по мере того как она с себя больше снимала