Оксюморон - Максим Владимирович Альмукаев

задвигал губами чтобы подавить улыбку – эх, Алексей Иванович, если бы вы знали, как редко за свою карьеру я видел стойкость подобную вашей! Давненько признаться, а то и вовсе такого не встречал. Вот в начале нашей с вами беседы, не знаю, как вы, но лично у меня от слова “ДОПРОС” скрипит песок на зубах, да, беседы, вы изволили поинтересоваться за что вас задержали? Это обстоятельство настолько не типично в наше время, что, пожалуй, достойно если не изучения, то хотя бы пристального внимания. А вот наши старики – и он кивком головы указал на сидящего за столом лысого мужчину, который проснулся и теперь с интересом прислушивался к словам Шопен-Гауэра – говорят, что помнят времена, когда, бывало, вызовешь гражданина на допрос по пустяковому, казалось бы, делу, так тот даже не узнав по какому поводу его вызывают, либо сразу в бега ударится, либо вещи с сухарями с собой приносит. А уж когда он переступает порог кабинета так на него без слёз не взглянешь. Входит это существо, – при этих словах Шопен-Гауэр брезгливо сморщился – а на рожу у него так и написано: «Позвольте жить, ваше высокоблагородие, я ведь тоже часть творения». Тьфу! Впрочем, я сам этого не застал. Когда я начал служить, нам всем уже тогда, правда ещё вкрадчиво, но объясняли, что мы охраняем тех, кто платит нам зарплату. Мы с этим в общем то и не спорили, неизменно удивляло другое, а именно то, что те, кто платил нам зарплату, ещё и отдавали нам под час и свои нищенские заработки, когда нужно было, говоря образно, придать юридическим шестерёнкам побольше оборотов. Вы понимаете о чём я? Если понимаете, то кивните.

Я кивнул. Моё движение обдало верхнюю часть тела острой болью.

– Стоит ли винить нас, – продолжал Шопен-Гауэр – что при таком положение вещей со временем мы нашли для себя разумным однажды начать воспринимать их всех – и он сделал головой круговое движение – не только не равными, но и не свободными? Нет, я, пожалуй, не удержусь и продемонстрирую вам.

С этими словами он поднялся с корточек, оправил брюки и пиджак, затем пошарив взглядом по залу и выбрав цель направился к одному из столиков, за которым сидел молодой парень в свободного покроя деловом костюме и роскошная девушка в довольно дорогом вечернем платье. Подойдя со спины к парню Шопен-Гауэр вдруг влепил ему такую затрещину, что её звук победив гомон зала достиг моих ушей.

Самым странным было то что ни парень, ни его подруга, даже не посмотрели на своего обидчика. После Шопен-Гауэр вернулся ко мне.

– Видал!? – спросил он осклабившись.

Я кивнул.

– А ведь я мог и девку при нём на столе ссильначать, – сказал, продолжая улыбаться Шопен-Гауэр – и этот мудак сидел бы напротив и успокаивал её, говоря «потерпи, милая, может всё и обойдётся…». И ты знаешь, что самое интересное: все они полагают, что свободны, а! И лишь в моменты подобные тому, что ты только что видел, понимают, что принимали за свободу нечто совсем иное. Как в анекдоте: когда старик выходит от врача и говорит ожидающей его у дверей жене, «Бабка, то что мы с тобой всегда считали оргазмом, оказывается называется астмой»! – и он, улыбнувшись, заглянул мне в глаза, видимо, приглашая меня разделить с ним его весёлость.

Но я не улыбнулся.

– И в самом деле, – продолжал Шопен-Гауэр – если быть честными с самими собой, в какой момент наш человек вспоминает о свободе? В тот момент, когда он начинает понимать, что ещё немного и он может её потерять. Заметь, я не сказал теряет. Нет, только приближается к этой черте. Дальше-больше. Нам однажды повезло. Мы получили право вносить в принимаемые законы маленькие поправки. И вот теперь, спустя годы, ни одного закона в Локарро не принимается без нашего участия. А уж когда у нас появилась возможность влиять на законотворчество, вот тогда-то и взошла по-настоящему наша грешная звезда. Первым законом, который нам удалось хм…, навязать этому городу, лучше называть вещи своими именами, был закон о том, что никто не может покидать пределы города без специального разрешения властей кроме самих властей. Конечно, время от времени такие умники находились, да и находятся, поэтому мы, во главе с бургомистром, изредка обходим окрестности города в поисках нарушителей. И уж тогда любой, кто на какое-то время возомнил себя частью пейзажа с неизбежностью обнаружит себя частью натюрморта. Вот вам и ответ на вопрос, в какой связи вы задержаны. Вам понятно!?

Я коротко кивнул.

– А с чего всё начиналось, – Шопен-Гауэр закатил глаза – смешно подумать!

Он помолчал не много, а после продолжал.

– Я не припомню, говорил ли вам о том, что кормила нас, если быть до конца откровенными, не столько верность, так сказать, законам, и даже не их охрана, сколько их сложность и толкование. А это был весьма урожайный момент, и упускать его было бы непростительным грехом. Разумеется, мы сделали всё, чтобы это знамя не выпускать из своих всё менее и менее натруженных рук.

Мне показалось, что я понял ход его мыслей.

–А насколько услужливая это штука, для того в чьи руки оно вложено, вы теперь и сами поняли, дорогой Алексей Иванович, после того, как из гостя превратились в преступника. Тут весь вопрос в том, в чьих руках окажется право наделять тот или иной поступок положительными или отрицательными коннотациями? А это право, в силу сложившихся обстоятельств, пребывает до селя в наших руках, и разумеется мы используем его в наших интересах. А как же может быть иначе? Не затем, знаете ли, папа повесился, чтобы после детки на нём раскачивались, уж простите мне мой цинизм.

За столом снова все дружно расхохотались.

– Ну, скажите, дорогой мой, – продолжал Шопен-Гауэр – ну разве случись вам оказаться в той же ситуации, в какой когда-то оказались мы, вы не поступили бы так же?

И не дожидаясь моего ответа сказал.

– Можете не отвечать, у вас на лбу написано, что поступили бы.

После он взял мою ладонь в свою и потрясая её сказал с наигранной торжественностью.

– А вообще-то я искренне восхищён вашей героической стойкостью. Ещё раз спешу выразить своё восхищение. Я, признаться, до сих пор не в силах поверить. Неужели я сподобился только-что наблюдать перед собой то, что зовётся человеческим достоинством? В литературе подобный вид поведения принято называть удалью. Наблюдая за вами во время допроса, я даже испытал жалость. Нет