Оксюморон - Максим Владимирович Альмукаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я не обижаюсь – грустно улыбнулся старик – нравы нашего города ныне и в правду пребывают в упадке.
Мне подумалось, что, судя по-тому, как легко старик согласился со мной, ему и самому не раз приходили в голову похожие мысли.
– Горько мне, – продолжал он – жизнь отдавшему Локарро, видеть его в таком состоянии, и всё-таки, я не верю в пулемёт, я верю в эволюцию! – сказал он. – А на счёт нашей элиты замечу, что случись вам, друг мой, пообщаться с кем-нибудь из опричников Ивана Грозного или дружинников Вещего Олега, я боюсь, вы ещё меньше приятного вынесли бы из этого знакомства. Однако именно эти свирепые ребята и заложили основы того, что спустя века будет называться государственной элитой. Взять хотя бы тех же Басмановых.
Возможно старик случайно назвал эту фамилию, но для меня, коренного москвича, фамилия, которую носили некогда ближайшие сподручники того, кто искупал мой народ в кровавой бане, при этом загубив две республики, уже в наши дни в моей стране стала именем нарицательным и тоже отнюдь не самым ласкающим слух моих сограждан.
«Да, – подумал я – история и в правду отнюдь не лишена иронии.»
Старик тяжело и как мне показалось искренне вдохнул и замолчал. В камере повисла вязкая тишина. Из всех присутствовавших, по-видимому, только большой жирный паук, свисающий с потолка на своей паутине знал, что делать дальше. Старик ушёл в свои мысли. Это было понятно по тому, какие глубокие морщины пересекли его высокий благородный лоб. Мне вдруг показалось, что мои последние слова обидели моего собеседника. «Тоже мне, учитель жизни выискался, – думал я злясь на себя – и дёрнул меня чёрт за язык. Какое мне дело до того, как устроена их жизнь?»
– Конечно, мне хотелось бы верить в светлое будущее вашего города, Севастьян Севастьянович, – сказал я чтобы нарушить молчание – но, честно говоря, мне трудно разделить с вами ваш пафос оптимизма. Но в любом случае, мне интересно было бы узнать, чем всё это закончится? Так сказать, как долго ещё могут падать нравы?
Какое-то время он смотрел то на меня, то на окно словно за ним скрывался некто у кого ему прежде следовало получить санкцию на то, чтобы начать свой рассказ.
– Любое падение, дорогой сосед,– прервал наконец паузу старик, – это тоже полёт. В нём тоже, если постараться, можно отыскать не только смысл, но и уже упомянутый вами пафос, – ответил старик, при этом добродушно улыбаясь.
– Тут мой дорогой, – и он заговорщицки подмигнул мне – всё зависит от того, кто задаёт маршрут полёта.
«Да, – подумал я – там, откуда я приехал, в подобном случае с некоторых пор принято говорить НЕ ВАЖНО, КАК ПРОГОЛОСУЮТ, ВАЖНО КТО ПОДСЧИТАЕТ».
Старик продолжал развивать свою мысль.
– Всё зависит от того, – сказал он – насколько этот “кто-то” ловок, расторопен и умеет приноравливать сложившуюся ситуацию к текущим требованиям момента. Насколько умно он пользуется системой “вопрос –ответ”.
Старик замолчал и посмотрел в сторону синеющего за решёткой прозрачного неба. Это продолжалось несколько минут. В эти несколько минут меня не покидало чувство, что в этот момент он решает для себя, стоит ли ему продолжать дальше беседу или нет. Очевидно, я невольно задел что-то очень важное для него.
– Видите ли, – сказал он наконец, не отрывая взгляда от окна – какой бы вопрос о жизни общества мы с вами не обсуждали он рано или поздно упрётся в человеческую природу. Наш разум устроен так, что он не может существовать вне ответов на заданные ему вопросы. К слову, Когда вы спрашиваете: “в чем смысл того или иного явления?” или “сколько стоит то-то или то-то?” Ваш мозг лихорадочно ищет ответ на этот вопрос. И если ответ не найден, то сам предмет вопроса обесценивается. Если хотите, идёт своеобразный сброс всей заданной программы. Заранее прошу прощения, что мне приходится использовать в разговоре термины, которыми, пользуются специалисты в иных сферах деятельности, нежели та, которой я посвятил свою жизнь. Так вот, сброс программы. А следом за этим и предмет разговора обесценивается. Превращается в ничто. Именно таким образом, когда элитам нашего города потребовалось несколько сократить население города в связи, с так сказать, с экономическими требованиями, и уничтожили такое понятие как “ЛЮБОВЬ”. Единственная слабость этого чувства, вызванного причудами мозга и выбросами в кровь определённых веществ, но вместе с тем и подвигающего людей на жертвы ради друг друга, заключалась в том, что оно не отвечало на вопрос сколько оно стоит. “СКОЛЬКО СТОИТ?” О, этот проклятый вопрос!
С этими словами старик вскинул руки к засиженному мухами потолку, словно на нём вот-вот должен был проступить ответ. То, что он говорил, мне лично показалось довольно спорным. Может причина была в том, что мой собеседник несколько перебирал по части метафор, которые каким бы прозрачными, не были всё равно обречены оставлять за собой шлейф домыслов и обобщений. С такими вещами в беседах вообще следует обращаться крайне аккуратно.
– Я всегда считал, Севастьян Севастьянович, что любовь – это чувство, и оно бесценно, – сказал я – уж простите если прозвучало банально.
– И правильно делали, что так считали! – улыбнувшись сказал Сиваш-Обраткин.
Он по-прежнему упорно не желал переходить на “ТЫ”, хотя, как по мне, это придало бы нашей беседе некоторую лёгкость.
Старик снова замолчал, улыбка на его усталом лице погасла, и он снова устремил свой взгляд в окно. В его бесцветных глазах читалась какая-то особенно бездонная тоска, разбавленная безысходностью. Этот человек был умён. Нет он был не просто умён, он ОЧень умён с большой буквы “О”. Впрочем, большая буква “Ч” это не опечатка, это я специально. Просто я не знаю, как через текст, дорогой читатель, передать тебе всю степень моего восхищения умом моего собеседника. Не хотелось бы злоупотреблять высоким стилем, но мне на секунду показалось, что в этой плешивой голове скрываются ответы на все возможные вопросы.
Я слушал мудрого старика или лучше сказать старца, признаться слово “старик” в моём извращённом российским грубым реализмом сознании отдавало чем-то, ну, ладно-ладно, кем-то неопрятным, пахнущим перегаром и роющимся в помойке, глушило все попытки моего организма впрыснуть в мою кровь хоть капельку гормона почтения, и думал о тех крикливых, прыщавых молодцах вечно недовольных, обвиняющих власть в том, что она не чиста на руку.
Мне пришла внезапно в голову мысль. «А вот
