Оксюморон - Максим Владимирович Альмукаев

в пятизвёздочном отеле и в прайс включены отдельные тапочки для посещения душа и балкона, то будьте добры, господа владельцы отеля, пусть они стоят эти тапочки стоят и дожидаются своего часа. А что же делаем в подобной ситуации мы с тобой? Да в том то и дело, что ничего, даже если в снятом на последние деньги номере провинциальной гостиницы нет стёкол.

Когда над ситуацией нет никакого контроля с нашей стороны мы ощущаем бессилие, которое называем доверием и успокаиваемся.»

Конечно читатель, я предвижу тут твоё негодование, вызванное моими словами. Что, дескать, пока дождёшься того, чтобы наши власти проложили эти самые дороги, отремонтировали школы, наполнили медикаментами больницы, конец света настанет. Правильно, отвечу я, есть и такая форма приспосабливаемости. Но если бы дело заключалось только в приспосабливаемости, всё было бы не так безотрадно. Кроме того, мы совершенно не склонны к самокритике. У нас виноваты все кроме нас. А между тем действительно ли только человек, обличённый властью, есть истинный шекинах? Кто виноват в том, что нас избивают в полицейских участках, вымогают взятки на дорогах? Государство?

Признаться, и я раньше примыкал к той огромной армии горемык, полагающих, что во всём виновато государство. Нет, дорогой мой читатель. Виноваты МЫ. Это мы, проскочив на красный свет или не уступив зебру прохожему после трусливо суя свою зажёванную сторублёвку ошалевшему от удачи молодому пацану в форме формируем в нём понемногу ту самую опцию, к которой он прибегает потом ежедневно с аккуратностью хирурга. Потом у него появляется устойчивый рефлекс не наевшегося бульдога. И кто виноват, что когда в его молодом организме появляется ощущение голода он спешит согласно законам природы утолить его имеющимися в его распоряжении средствами? Сами приручили бульдога к тому, что надо просто брать так чего удивляться что бульдога засовывает свою алчную нелепую морду сначала в ваш карман, а после, как говорится лиха беда начало.

Тут в коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась и в камеру вошёл белобрысый долговязый парень, с румяным веснушчатым лицом. Глядя на его ладную, облачённую в новенькую серую форму фигуру, я почему-то вспомнил кольчугу Древко. Я представил её на этом парне и у меня это вполне получилось.

– Носков, на допрос! – бодро выкрикнул белобрысый.

Судя по тому как парень произнёс мою фамилию, он приступил к исполнению своих обязанностей совсем недавно. Было видно, что он ещё не привык к своей роли и потому в его манере держаться просматривалась театральная фальшь. На моего соседа он даже не обратил внимания. Когда мы вышли я с удивлением обнаружил что мой провожатый не только не закрыл камеру на ключ, но и что замка в двери вовсе не было.

Выходит, всё это время мы сидели в камере и имели возможность её в любой момент покинуть. Это превосходило всякое вероятие. Пока меня вели к воротам, возле которых меня ожидал большой чёрных автомобиль, я думал только об этом.

Выходило, что я не просто заключённый, но и сам себе охранник. Всё это было очень интересно. Но ещё интереснее было то почему мой сосед, который уже не первый раз отбывает там срок и наверняка знает об этом, не посвятил в это меня и тем более сам не разу не только не предпринял попытку заговорить со мной о возможности побега, но даже не разу не вышел в коридор? Здесь явно была какая-то тайна.

ГЛАВА 24

Допрос, как выяснилось, должен был состоятся не где-нибудь, а в довольно приличном и большом клубе в центре города. Клуб назывался «ГЕЙ club СЛАВЯНЕ». Неоновые синие буквы над входом в заведение были расположены именно так, как пишу я. Хотя возможно следовало читать как клуб “ГЕЙ СЛАВЯНЕ”. В любом случае, невольно напрашивалась некая двусмысленность. Толи в этом заведении собираются геи, так и не сумевшие совладать с вошедшей в последнее время вновь в моду тягой к народным корням. Толи хозяином этого клуба был какой-нибудь предприимчивый скинхед, чья боль за нацию не в силах была разместится в его душе, и часть её пришлось облечь в форму названия заведения.

Когда мы оказались внутри, мне сразу бросилось в глаза что в женщинах тут недостатка не было. То тут то там сновали миловидные услужливые официантки. Да и за столами в зале сидело не мало представительниц прекрасного пола. Так что если здесь и располагался гей-клуб, то разве что в прошлом. Не знаю почему, но у меня отлегло от сердца.

За большим круглым столом, куда меня подвёл белобрысый, сидело шесть человек. Четыре очень красивые девушки, из тех про которых принято говорить “не очень тяжёлого поведения.” Пятым был полный лысый мужчина лет пятидесяти. По выражению лица – служилый, по покрою костюма – полковник. Последнего я узнал сразу, это был Шопен-Гауэр.

Шопен-Гауэр поднялся из-за стола и двинулся ко мне, угрожающе закатывая рукава своей белоснежной рубашки. По тому как он шёл, я догадался, что он сильно пьян. В зале кроме меня, Шопен-Гауэра и сидящих за столом было ещё человек двадцать–тридцать, не считая официантов и музыкантов, но никто не проявил к происходящему ни малейшего интереса.

Ситуацию нужно было как-то спасать. Точнее говоря, меня нужно было спасать от ситуации. Я то уже точно знал, чем кончается томление душ таких мощных мужей.

Шопен-Гауэр, подойдя ко мне вплотную со злобой посмотрел на меня, вытаращив стеклянные глаза словно забыв, как ими моргают. При этом обдав меня огнеопасным перегаром. Лицо его было покрыто мелкими бисеринками пота.

В моей голове усиленно и лихорадочно заработали весы. Мысль о побеге прямо из зала была на них тут же взвешена и найдена слишком глупой и самонадеянной. Шопен-Гауэр меж тем продолжал сверлить меня взглядом. В этот момент он напоминал огромного злого и глупого ребёнка, у которого некогда из рук вырвали нечастную лягушку, у которой дитя сие решило оторвать лапки, а после отдали в его распоряжение самого спасителя лягушки.

Наконец его тяжёлые мясистые губы разжались, и он вымолвил:

– Ты что, дурак?

Признаюсь, дорогой читатель, в этот момент он может и не желая сам того, попал в птицу, ибо это был очень хороший вопрос.

Сразу за этими словами на его губах мелькнула зловещая улыбка. Толи он вспомнил, что он здесь и есть власть, толи близость к вожделенной лягушке всё же запустила страшные механизмы надвигающегося на меня будущего, но его лицо посетило такое выражение, от которого мне вдруг сделалось не по себе.