Оксюморон - Максим Владимирович Альмукаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я кивнул.
– А, с чего-бы это? – спросил старик, лукаво взглянув на меня.
Я, не зная, что ответить, пожал плечами. Старик с добродушной улыбкой придававшей его лицу несколько детское выражение, покачал головой.
– Ну что же, сказал он,-это вопрос достойный изучения. Судя по тому, какие вопросы вас занимают, мне стоит поздравить себя с таким сокамерником как вы. Я с удовольствием побеседую с вами об этом как-нибудь. Это и мне пойдёт на пользу. По таким темам полезно, знаете ли, время от времени сверятся с окружающими, а то, – он усмехнулся, – не ровен час окажешься один в стане врагов.
Он провёл ладонью по своей сократовской лысине.
– Впрочем, не берите в голову, она у вас, наверное, сильно болит. У нас ещё будет время поговорить, а сейчас вам нужно как можно скорее прийти в себя. Скоро вас поведут на допрос к Шопен-Гауэру. Сегодня его смена, если не ошибаюсь.
И старик, как мне показалось, сочувственно вздохнул. Не знаю от чего больше, от его слов или от этого вздоха мне сделалось не по себе.
– Этот ваш Шопен-Гауэр садист и негодяй, – сказал я – он при мне, что называется прямо “на коленке” сфабриковал на меня дело за несколько минут. Как вам это понравится? В прочем чего ещё ждать от садиста, добравшегося до власти.
К моему удивлению мои слова не вызвали у моего сокамерника не только простого и, как мне кажется в данной ситуации, вполне понятного понимания, но даже скорее, напротив.
– Нет-нет, что вы, Герман Фридрихович не садист, – замахал старик своими сухими длинными руками – это не совсем так, и даже не около того. Наш бравый Герман Фридрихович профессионал и различные прозвища придумывать ему не к лицу. И вообще это занятие не достойно порядочного человека. Не позволяйте себе этого. У нас в городе это, знаете ли, не заведено. Это глупо, друг мой, это даже несколько самонадеянно – говоря это он строго смотрел мне в глаза.
Я смотрел на него и не понимал, как относится к его словам, толи в данный момент передо мной разыгрывается спектакль, толи он и впрямь верит в то, о чём говорил.
–Герман Фридрихович, – сказал старик,– слывёт в нашем городе человеком жестоким, но я не разделяю этого мнения. Ничто человеческое в том числе и юмор ему не чуждо. Беда в том, что когда он шутит смешно обычно бывает только ему одному. Он профессионал до мозга костей. Если наш Герман Фридрихович за что-то берётся,– продолжал старик,– то, во-первых, обязательно доводит дело до конца, а во-вторых, всегда делает это качественно.
– Да уж, – сказал я в пол голоса – если он и убивает иногда людей, то только из любви к искусству. И уже громче добавил: – Я, знаете ли дорогой сосед, не против его профессии, я против её воплощения в его лице. И что это за фамилия у него такая, а? Надо-же Шопен-Гауэр. Подумать только.
– Это действительно у него такая фамилия. – сказал спокойным голосом старик.
– Он что, и в правду наполовину немец? – зачем-то спросил я.
– Честно говоря не знаю, – пожал плечами старик – скоро вам представится возможность самому спросить у него. Впрочем, если это у вас праздный интерес, я советую воздержаться от его удовлетворения. Поверьте, для умного человека, а вы такое впечатление на меня производите, национальный вопрос понятие сугубо гастрономическое. Он замолчал, и какое-то время он смотрел то на меня, то на окно словно за ним скрывался некто у кого ему прежде следовало получить санкцию на то, что бы начать свой рассказ.
Понимаете, дорогой сосед человек не должен определять себя через национальность. Ну то есть он должен конечно знать, какой он национальности, но это за него чаще всего делает государство. У человека есть в этом мире куда более важные вещи, которые покажут, что человек из себя представляет.
Возможно в другое время эти слова заставили бы меня призадуматься, но сейчас предчувствие скорого допроса занимало все мои мысли. Всем своим существом я чувствовал, как что-то беспощадное и неотвратимое как судьба надвигается на меня. Как передать это ощущение. Наверное, что-то подобное испытывает привязанный к рельсам, по которым вот-вот пронесётся поезд? Ну, или, скажем, если спросить, что чувствуют люди, плывущие на корабле, в трюме на которого, открылась течь, а до ближайшей суши тысячи миль. Я полагаю их чувства были бы схожими с моими.
Спустя примерно час к нам в камеру, принесли завтрак, состоящий из двух кусков чёрного хлеба, тарелки перловой каши, и кружки чая. Ел старик с таким аппетитом, что его, пожалуй, хватило бы и на нескольких. Во-всяком случае глядя на него и мне вдруг подумалось, что ненавистная мне с детсадовских времён перловка, и в самом деле может быть вкусной. Когда наша трапеза была в самом разгаре, старик снова обратился ко мне.
– Значит вы Алексей Иванович у нас в городе гость.
– Да, – ответил я.
– Ну и как вам у нас?
– Учитывая обстоятельства, окружающие меня в данный момент, – сказал я – я разрешу себе не отвечать на ваш вопрос, ибо рискую оказаться не без пристрастным.
Мы оба посмеялись.
– Впрочем знаете, – сказал я – раз уж вы затронули эту тему, доверительно сообщу вам, что одно обстоятельство меня весьма интересует.
– Какое-же? – спросил старик, собирая кусочком хлеба, с тарелки остатки каши.
Он делал это так старательно что я чуть не предложил ему доесть мою кашу за меня.
– Так какое же обстоятельство вас удивляет? – повторил старик свой вопрос.
Я решился.
– Знаете, Севастьян Севастьянович, я почему-то никак не могу заставить себя поверить, что вы заключённый. Такой же, как и я.
– Да, – старик удивлённо поднял брови – но почему?
– Не знаю – сказал я.
Я вдруг осознал, что и в самом деле не знаю с чем связано моё ощущение. Просто оно у меня было и всё тут. Я попытался подобрать нужные слова, но не смог.
– Знаете, что, Алексей, – сказал старик, ставя на тумбу вычищенную до блеска тарелку – возможно тот ответ,
