Оксюморон - Максим Владимирович Альмукаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всё это было сказано с таким невинным видом, что я с трудом подавил в себе желание ударить этого подонка в лицо.
– Ну или вот ещё, – продолжал Стройненький – только что в голову пришло. Раз вы у нас такой смыслопотребляющий, ух… еле выговорил, почему бы вам не допустить, что в данном случае вас арестовали для того, чтобы мы смогли максимально приблизиться к вашему представлению о нас? Как вам такой смысл происходящего?
И он посмотрел на лысого, который тут же подобострастно кивнул, словно арестован был он, а не я.
– А какое по-вашему у меня представление о вас? – спросил я, чувствуя как из меня улетучиваются остатки хмеля.
Стройненький какое-то время молча смотрел на меня. Было видно, что он не привык, чтобы его слова требовали дополнительных разъяснений. Перестав улыбаться он произнёс спокойным голосом.
– Дорогой Алексей Иванович, не портите мне настроение, подозревая во мне идиота. Да и сами не старайтесь казаться глупее, чем вы есть. Не пытайтесь меня убедить в том, что человек достигший вашего возраста может сохранить способность думать что-либо хорошее о представителях власти. Впрочем, наша беседа несколько затянулась. А между тем и у нашего друга – и он кивнул на только что вошедшего – есть о чём с вами побеседовать.
– Есть, есть, – сказал тот, садясь на стул, на котором ещё совсем недавно сидела хозяйка.
Вся эта ситуация сопровождалась нежнейшим адажио текущим из-под неутомимых холёных пальцев юной хозяйки, что придавало ситуации вид несколько гротескный. Я решил больше не задавать вопросов, и вообще по возможности больше молчать. Как показало дальнейшее развитие событий, а развитее это было очень стремительным, я поступил очень мудро не раздражая человека в серой униформе с интереснейшей, как выяснилось, фамилией – Шопен-Гауэр.
– Интересная у вас фамилия – произнёс я, при этом стараясь как можно чище отфильтровать из голоса саркастические нотки, когда вновь пришедший представился.
– Ничего интересного, ну ничегошеньки – он первый раз улыбнулся.
В прочем лучше бы он этого не делал. Его улыбкой можно было порезаться.
– Мать моя была полячка, – сказал он, смотря на меня своими рыбьими глазами вокруг которых виднелись красноватые круги на подобие тех, что остаются после плавательных очков – двадцать лет отсидела за политику. Прощание с родиной Огинского сыграла. Работала в ресторане пианисткой. Это была её любимая вещь. Сочли за призыв к свержению режима, и он развёл руками. А любимым у неё был, как вы должно быть догадываетесь, пан Шопен.
– Интересно, – зачем-то произнёс я – словно мне и впрямь было это интересно.
– Отсидела все эти годы где-то много-много градусов северной широты, в свою очередь не менее зачем-то заметил Шопен-Гауэр. Там с моим отцом и познакомилась, он пленным был. Всё мечтал где-то здесь участок земли получить и спокойно крестьянствовать.
И не меняя тона добавил: – ты, дятел, хоть понимаешь, что такое отдать двадцать лет северу из своей короткой человеческой жизни?
Тебе знакомо, дорогой читатель, чувство, когда с тобой говорит кто-то, у кого есть весьма широкие полномочия на управление твоей судьбой? При этом говорит он с тобой на повышенных тонах, употребляя разные крепкие выражения. Ты в этот момент не имеешь права ничего говорить. Ты должен только слушать, но чёрт меня подери, у тебя после остаётся чёткое ощущение диалога. С подобными господами мне приходилось встречаться в армии, школе и даже в садике. Раньше я думал отчего все эти орки в человеческом обличии так не любят длинных сложноподчинённых предложений. Сейчас я это понимаю. Слишком витиеватые словесные обороты вызывали в их простых аналоговых умах сильные энергетические перепады. Главными словами, которыми они оперировали в разговоре, чтобы не терять обратной связи с реальностью для них являлись встать, сесть, заткнись, понял. Остальные слова вызывали в их незамысловатых извилинах что-то вроде скачков напряжения, от которых в их табельных головах должно быть перегорали полупроводники. Но главное заключалось в том, что длинные речи оттягивали главное, так сказать, блюдо. А то и грозили вообще оставить их без обеда. Ведь основная практическая задача речи как таковой заключается в том, чтобы собою заменить реальные действия. В этом состоит эволюционная задача языка. Но чего бы стоила красота иронии, если бы речью можно было бы заменить все дела. А ведь дела бывают и упоительно приятными. Особенно когда в ваших руках бесправное теплокровное существо и у вас полная свобода действий, ограниченная только потенциалом ваших мышц и нервов.
– И всё-таки красивая у вас фамилия – сказал я чтобы заполнить недобрую паузу, которая повисла в воздухе.
Впрочем, эту мысль я продолжать не стал, видя, как принялись сползаться к переносице его густые брови, похожие на две огромные мохнатые гусеницы. Тут я подумал, что человека, подобного моему визави, наверняка могут удовлетворить какие-нибудь изящные обороты из средневековых книг. Что-нибудь вроде: «Остановись, о воин. Подними свои грозные очи к небу, всмотрись в звёзды, прислушайся к шуму ветра в листве, и возможно в этом ты обретёшь то, чего так жаждет в этом мире твоё неспокойное сердце и что унёс в даль ворон вспорхнувший с твоего плеча». Нет, юмор здесь был бессилен. Да и потом юмор живёт на границе абсурда и здравомыслия. А в данной ситуации признаков здравомыслия не обнаруживалось. Можно было попробовать поискать в пришедшем меня арестовывать человеке хоть какие-то ростки благородства и на этом сыграть.
Теоретически такая возможность существовала. Был у меня один знакомый который рассказывал, что ему несколько раз удалось избежать неприятностей, которыми мог сопровождаться допрос, только тем, что он обращался к допрашивающему его следователю не иначе как – господин следователь. Но и этот вариант был мной вскоре найден абсурдным, и то был случай, когда обращение “господин” не позволило проявится господину в смысле социального статуса. Форма, так сказать, подменила вовремя суть. А в данном случае “господин” предстал передо мной во всей дарованной ему силе и славе. Удар дубинкой в живот мгновенно загнал в объективную реальность все мои пространные измышления. И абсолютно безапелляционно расставил все акценты. Я снова, в который раз, ощутил себя самым нижним звеном пищевой цепочки. Вскоре мы сидели за тем же столом, за которым совсем недавно меня так усердно потчевали разносолами. Происходящее более всего по описанию походило на допрос.
Шопен-Гауэр, положив перед собой чистый лист бумаги и щёлкнув ручкой
