Оксюморон - Максим Владимирович Альмукаев

принялся что-то писать. Писал он довольно долго. Пока он писал, сидящий рядом Стройненький играл вилкой с куском остывшей осетрины, я растирал ушибленное место, а Виктория Степановна заливала комнату нежнейшими аккордами.

Наконец Шопен-Гауэр закончил писать, положил ручку рядом с исписанным листком, и посмотрев мне прямо в глаза, улыбнулся, наверняка, одной из своих самых бронебойных улыбок, системы “СТОЙ КТО ИДЁТ”. Такие улыбки должно быть выдавались ему вместе с табельным оружием под расписку и по ним он сдавал раз в год нормативы. Его глаза походили на тонкие порезы, заполненные кровью разбавленной водкой. Я, признаться, никогда не понимал, что происходит с человеческим организмом случись ему обрести атрибуты государевой власти будь то милицейская форма, притороченная ли к седлу собачья голова, депутатская корочка или, наконец, чиновничья мигалка. Человеческий организм почему-то начинает выбрасывать какие-то эмоциональные протуберанцы. Даже школьная техничка начинает разговаривать на “ты” с незнакомыми ей людьми, случись им попасть в зону её пахучих полномочий. Не говоря уже о сторожах, которым к тому же, освободиться от пут условностей помогает алкоголь.

– Может быть вы, Алексей, хотите позвонить адвокату? – прищурившись с улыбкой произнёс Шопен-Гауэр.

– Нет, – сказал я – не хочу. Обойдусь.

Шопен Гауэр посмотрел на меня долгим взглядом. В этом взгляде явственно проступала досада. Так надуваются обиженные злые дети у которых отнимают кузнечика не позволяя оторвать ему лапки.

У тебя, дорогой читатель, наверняка возник вопрос, почему же я всё же не потребовал себе адвоката, и не прекратил этот цирк? Охотно отвечу. Во-первых, в тот миг я отчего-то был уверен, что это вряд ли поможет. Уж очень хищное выражение лица было у доблестного стража порядка, такие как он не тратят лишнюю энергию на выражение лица, они экономят её для более приятных, с их садистской точки зрения, дел. Да и на адвоката надежды было мало. К своему возрасту я уже довольно твёрдо уяснил, что для адвоката, во всяком случае бесплатного, понятие “законность” – значит примерно то же, что и для людоеда понятие “человеколюбие”.

– Значит вы утверждаете, что были приглашены хозяином этого дома в гости -спросил Шопен-Гауэр.

– Да, – ответил я – всё было именно так.

– Ну что-же, сказал Шопен-Гауэр,– я вас выслушал и считаю вполне естественным, что вы рассказали мне только то, что сочли необходимым. Я уважаю сложность вашего положения, но разве не могло быть так, – зло прищурившись процедил сквозь зубы Шопен-Гауэр – что вы влезли в дом Стройненьких, с целью ограбить дом убить хозяина и изнасиловать и хозяйку? При этих словах его голос звучал снисходительно, словно осенний дождик. Можно было поверить, что человек обладающий таким голосом максимум на что способен, так это погрозить пальчиком. Причём после этого сразу нырнуть в карман за сладкой конфеткой. Но я знал, что именно наличие показных атрибутов доброты, как-то, добрый голос или улыбки, или попытки перейти на дружеский тон в официальной обстановке при ведущемся протоколе и являются чаще всего показателем наличия в душевном парламенте индивида демонической фракции. Подобно тому как плохо воспитанные люди всегда стараются выглядеть изысканно воспитанными. В конце концов даже Диавол был когда-то ангелом.

– А после – продолжал Шопен-Гауэр, – несчастная испуганная женщина, супруга хозяина, вызвала меня, и вот я здесь.

Его версия была столь глупой, что мне сразу стало понятно, что никакие доводы логики мне не помогут. Сам хозяин сидя тут же за столом продолжал паскудненько улыбаться. “Несчастная женщина” за всё время разговора не проявила к происходящему в паре метрах от неё ровным счётом никакого внимания и наигрывала какой-то упоительно-нежный ноктюрн.

– Ну как вам моя версия, – спросил Шопен-Гауэр – могло так быть в принципе или нет?

Он улыбнулся с видом человека чьи труды увенчались заслуженным успехом.

– Наверное, в принципе могло быть и так, – пожал я плечами – если бы не было иначе. Но, во-первых, всё что вы только что изложили в качестве версии настолько нелепо, что мне даже как -то неудобно это обсуждать. А во-вторых, милостивый государь, вам, как представителю закона, следовало бы знать, что возможность допущения того или иного преступления, как вы изволили выразится “в принципе”, это не больше чем теоретическое положение, а не факт, в котором можно обвинять человека.

Тут я подумал о том, что слишком перегибаю палку. Его мыслительные процессы, остановившиеся где-то на уровне армейской казармы, могли бы и не справится с объёмом предоставленной для обработки информации, и выдать санкцию на кардинальное решение проблемы.

– Ладно, собирайся, – сказал Шопен-Гауэр – хватит болтать, сегодня переночуешь в моей гостинице.

При этих словах он сложил в четверо листок с вехами моего славного боевого пути, и убрал его в свой портфель. Затем он поднялся из-за стола, посмотрел на хозяина дома, и они обменялись любезными улыбками. В этот момент хозяйка сменила тему и заиграла что-то надмирно-торжественное.

«Крепкая девочка» – подумал я поднимаясь со стула. Сильный толчок дубинкой в бок прервал эту мысль.

Выйдя во двор, мы спустились по ступеням и подошли к большому чёрному автомобилю, ожидавшему нас у ворот. Шопен-Гауэр, открыл заднюю дверь и коротко бросил мне.

– Залезай и сиди тихо.

Я подчинился. Шопен-Гауэр закрыл дверь и повернул задвижку. Я оказался в полной темноте. Вскоре до моего слуха донеслось лёгкое гудение мотора, звукоизоляция у этой камеры на колёсах была изумительная. Собственно, это тихое жужжание мотора было единственным, что я слышал на протяжении примерно минут пятнадцати пока мы ехали. Когда “броневик”, как я про себя окрестил автомобиль, остановился и Шопен-Гауэр открыв дверь скомандовал коротко: «вылезай», я понял, что означает слово “Попал”.

Мы находились во дворе тюрьмы. Решётки на окнах здания и колючая проволока на высоком, в два человеческих роста заборе, неумолимо склоняла имидж возвышавшегося перед нами в ночи пятиэтажного здания в сторону именно этого заведения. Мы подошли к массивным стальным дверям, у которых стоял и спал, привалившись спиной к стене постовой. Свет одинокой лампы, укреплённой над дверью позволил мне рассмотреть его по лучше.

Это был молодой, довольно высокий, худощавый парень с простоватым лицом. На вид ему можно было дать не больше двадцати лет. Одет он был в такую же серую форму как мой провожатый. Даже спал постовой по-детски смешно шевеля губами. Меня несколько привело в замешательство то обстоятельство что рядом с постовым стояла прислонённая к стене винтовка, самая что ни на есть настоящая государствообразующая трёхлинейка. После смачной оплеухи, которую ему отвесил мой провожатый, постовой встрепенулся и коротко отдал ему честь. Причём сделал он это с такой поспешностью что у