Оксюморон - Максим Владимирович Альмукаев

меня сложилось чёткое ощущение, что потребуй в данную минуту Шопен-Гауэр у него отдать жизнь, тот сделал бы и это без особых колебаний. После, он окинул меня быстрым ритуальным взглядом и отворил перед нами тяжёлую железную дверь с зарешёченным окошечком.

Оказавшись внутри мы прошли по длинному коридору и остановились напротив другой железной двери. Шопен-Гауэр открыл дверь в камеру и указал кивком головы на ожидающую меня чёрную бездну камеры рассечённую вливавшимся через маленькое окно под потолком лунным голубоватым светом. Доносящийся из недр камеры храп ясно свидетельствовал о том, что камера обитаема. Между тем мой организм требовал всё настойчивее свою долю отдыха. Возможно всему виной было пережитые мною волнение, но желание спать сделалось просто нестерпимым.

– Твоё место слева. – сказал Шопен-Гауэр – Ложись, завтра с тобой разберёмся.

Хочешь верь читатель хочешь нет, но в тот миг я готов был искренне и с благодарностью его обнять. Но инстинкт, инсталлированный в подсознание мне, гражданину моего отечества, удержал меня. Я знал, что такие изъявления чувств между мужчинами трактуются в подобных заведениях, мягко говоря не всегда одобрительно. После он закрыл дверь.

Оказавшись в кромешной тьме я на ощупь добрался до пожалованной мне только что Шопен-Гауэром шконки, не раздеваясь лёг и почти сразу же, возможно сказалось нервное напряжение, провалился в сон. В ту ночь сквозь сон я явственно слышал, как чей-то проникновенный голос произносил нараспев что-то ритмичное и величественное. Хотя могло статься, что это мой воспалённый мозг превратил в торжественный речитатив всё то, чем было в тот миг наполнено моё сознание. В любом случае я слишком хотел спать чтобы придавать в тот момент этому какое бы то ни было значение.

ГЛАВА 23

Разбудил меня утренний холод. Я открыл глаза. Через решётку на меня смотрело высокое небо, затронутое первыми проблесками зарождающегося дня. Было ещё довольно темно, но я чувствовал, что рассвет уже близок. Облака, опалённые первыми бликами приближающегося восхода, плыли по ветру, похожие на падшие листья, уносимые в даль медленной как время рекой. Какое-то время я находился как бы в забытье не понимая где я нахожусь, и как я здесь очутился. Мало по малу я начал припоминать события приключившиеся со мной накануне и мысли устремились к порядку. Я лежал на нарах, которые стояли в камере. Уцепившись за эти два заключения я как Мюхгаузен вытащил в жизнь себя и весь свой мир и всё что произошло со мной накануне, мой странный арест в доме Стройненьких, последующее за ним путешествие в бесшумном автомобиле. И этот господин в серой форме с рыбьими глазами. Как его? Шопен-Гауэр. Какое-то время я пытался как-то сжиться с этим пониманием. Я признаюсь, даже проявил постыдное малодушие, ибо несколько раз зажмуривался в надежде, что всё это всего лишь морок или сон. Но это был не морок и не сон.

В моём сознании вихрем проносился рой быстро сменяющих одна другую мыслей. Я думал о том, что меня здесь ожидает.

– С добрым утром. Наконец-то вы проснулись, – услышал я вдруг чей-то надтреснутый голос и повернул голову.

На против моих нар стояли другие, такие же. Они были заправлены на армейский манер. На нарах, сложив ноги по-турецки, сидел седовласый старик с умными ласковыми глазами, и с улыбкой смотрел на меня.

Одет он был в чёрное трико и белую майку. Увидев, что я окончательно проснулся, он наклонился и протянул мне руку.

– Севастьян Севастьянович Сиваш-Обраткин – представился он – отбываю заслуженное наказание в этой камере уже в восьмой раз. В прошлом – крупный чиновник, лихоимец и казнокрад.

Голос у него был уверенный, звонкий и весёлый. И произносил он всё это с таким видом, что у меня невольно складывалось ощущение, что он не только не тяготиться своим теперешним положением, но и находит его вполне приятным. В нём было столько жизненной энергии, что её, наверное, хватило бы на целый народ.

– Носков Алексей Иванович – представился я, пожимая его сухую сильную руку.

Не понятно почему, но этот человек сразу завоевал моё расположение.

– Алексей Иванович, – сказал мой новый знакомый – раз уж нам выпало делить с вами это, хм… пространство вариантов, или скажем так, структуру обстоятельств, позвольте мне попросить вас кое о чём, так сказать, авансом?

– Сделайте милость – ответил я.

– Собственно, моя просьба будет состоять в вопросе. Скажите честно, вы не агрессивный человек?

У меня словно камень упал с души.

– Нет, – ответил я – можете быть спокойны, я человек вполне миролюбивый.

Вот и хорошо, – ответил мой сокамерник – а то знаете ли, я не привык, к так сказать, слишком уж ярким проявлениям личности. Или лучше сказать, находясь здесь в одиночестве, успел совершенно отвыкнуть от избыточной эмоциональности. Это всегда, знаете ли, несколько усложняет жизнь. А усложнять жизнь в камере – это как-то уж чересчур. Вы согласны со мной?

Я кивнул. Не смотря на то, что в камере царил предутренний полумрак и мне несколько мешал разбудивший меня луч, мне всё же удалось рассмотреть как следует моего соседа.

На вид ему можно было дать лет шестьдесят-шестьдесят пять. В прочем ему могло статься и больше. Определить его возраст точнее мне мешала длинная, густая борода, которая обрамляла его покрытое густой сетью морщин лицо. Такая борода могла быть как следствием долгого нахождения в заключении её обладателя, так и его добровольным выбором. Так сказать, данью моде. В любом случае она его ничуть не портила. Фигура этого человека была тщедушной. Казалось, что стоит ему только захотеть, и он сможет покинуть камеру по воздуху.

– Вас, Алексей Иванович, привезли вчера ночью. Вы лыка не вязали, – сказал он участливо, – чем они вас накачали?

И хотя мне следовало бы прежде всего справедливости ради заметить, что накачал я себя вполне себе сам и без посторонней помощи, но я промолчал, находя для себя положение жертвы более в данный момент отвечающим моим интересам.

– Пивом, пенным как знамёна революционных линкоров – произнёс я фразу, которая странным образом задержалась в моей памяти после вчерашнего застолья.

– Понятно – сказал старик.

Взяв со стола алюминиевую кружку, он протянул её мне. Приняв кружку двумя руками, я сделал большой глоток. В кружке был чай. Правда несколько под остывший, но зато очень сладкий и его явно было достаточно для того, чтобы унять убийственную жажду. Я снова с жадностью припал губами к кружке. Напившись, я поставил пустую кружку на стол, и отерев губы, поблагодарил старика.