Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

описывала в письме Н. А. Булгакову, как Михаил Афанасьевич еще в 1929 году, в расцвете их романа, водил ее в дом близ Патриарших прудов и там встретили их «высокий красивый бородатый старик и его сын. Кормили ухой. Старик вернулся из Астрахани из ссылки, и друзья дали ему с собой рыбу. „Позвольте ручку поцеловать! Ведьма! Околдовала!“ „Вы гений!“ — сказал вдруг Булгаков, обернувшись к нему» (наша запись рассказа Е. С.[476]).

Нас не интересует в данном случае верификация этого рассказа или этой легенды. Нам важно подчеркивание Еленой Сергеевной слова «ведьма» как важного для Булгакова и связывающего ее самоё (их отношения — план реальности) с Патриаршими прудами (место действия будущего романа, то есть план литературы).

Одно из наиболее глубоких утверждений о связи творчества с биографическими обстоятельствами принадлежит Б. В. Томашевскому: «Лирика — вовсе не негодный материал для биографических разысканий. Это лишь — ненадежный материал. <…> При всем том — творчество поэта все же дает поле для построения биографической гипотезы, которая иногда одна может удовлетворительно связать обрывочные и смутные факты…»[477]

Проза дает, надо думать, больше возможностей для таких построений. Так, Т. Г. Цявловская восстанавливает детали отношений Пушкина с Е. К. Воронцовой, опираясь на «Арапа Петра Великого»[478].

Не имеет никакого смысла ломать голову над тем, почему один погиб в эпоху террора, а другой уцелел. Но ведь погибли, кажется, все решительно, кто сидел за столом у Шиловских (Тухачевский, Якир, Уборевич, Свечин и многие другие), кроме хозяина. Е. С. говорила мне, что Е. А. Шиловский поздно вступил в партию, потому что боялся, что его как бывшего дворянина заподозрят в карьеризме[479].

Но есть вещи необъяснимые и в контексте того времени. Например, совершенно исключительное положение Булгакова в отношении постоянного «контакта с иностранцами», говоря на советском языке. О домашних встречах Булгаковых с ними кто-то должен был давать на Лубянку постоянные сведения, а не эпизодические, как Б. Штейгер, Э. Жуховицкий, К. Добраницкий[480], Г. Конский или А. Степанова (в этой роли обоих актеров МХАТа Булгаковы были совершенно уверены). Еще важнее, что и эти люди далеко не всегда, при всей настойчивости[481], были свидетелями частных встреч Булгакова и его жены с работниками посольств. Несколько раз такие встречи в доме писателя или на посольских дачах проходили, похоже, без видимых свидетелей.

Сложная история семьи Е. С. Булгаковой — отца и братьев, ее собственная биография с яркими авантюрными чертами, которые заставляют вспомнить нескольких женщин ее поколения, оставивших свой нестираемый след в истории России XX века (М. И. Будберг[482], Лиля Брик), довольно подробно освещены в работе Т. К. Шор (специально написанной для Тыняновского сборника по просьбе редколлегии; документально восстановленное автором родословие Нюрнбергов не мешает внуку Е. С. Булгаковой и сегодня утверждать, что «ее родители немецких кровей»[483]) и в нашей статье[484].

При изучении биографических фактов стало ясно главное для данного случая — сколь многое Елена Сергеевна долго и успешно скрывала (два брата в фашистской Германии; о младшем, отправленном в лагерь либо расстрелянном после предвоенной советской оккупации Латвии, она вообще никогда не обмолвливалась ни единым словом) до Булгакова, в течение жизни с ним и после его смерти.

Можно предполагать, что о каких-то важнейших обстоятельствах жизни красивой жены крупного военспеца, сложившихся до встречи с Булгаковым, сам он узнал — случайно или от нее самой — лишь тогда, когда они уже соединили свои судьбы. Им владело, несомненно, страстное и глубокое чувство к ней. Кроме прочего, он нашел в Елене Шиловской то, что давно искал — сильную женщину, к тому же исполненную витальностью. Обратившись еще раз к сопоставлению с несколькими ее колоритными сверстницами, найдем такое описание впечатления от М. Закревской (Будберг), сложившегося зимой 1918 года у молодого британского агента Р. Б. Локкарта: «Ее жизнеспособность, быть может, связанная с ее железным здоровьем, была невероятна и заражала всех, с кем она общалась. Ее жизнь, ее мир были там, где были люди ей дорогие, и ее жизненная философия сделала ее хозяйкой своей собственной судьбы. Она была аристократкой. Она могла бы быть и коммунисткой. Она никогда бы не могла быть мещанкой»[485]. Несмотря на неясности перевода (какое значение русского слова «мещанка» имелось в виду?), мои личные впечатления от довольно тесного почти ежедневного (и всегда многочасового) полуторамесячного общения с Е. С. в 1969 году очень близки к этому описанию (разве что без аристократического происхождения и с поправкой на то, что не обладавшая крепким физическим здоровьем она ухитрялась быть в форме, проявляя чудеса выносливости и, конечно, железной выдержки и самоконтроля).

Молодость этих женщин пришлась на эпоху, когда человека с непомерной силой испытывали на прочность, резко отодвинув с авансцены ценности, привитые в детстве. Нити добра и зла спутывались. Складывались новые для бывших российских подданных особые отношения с властью; чекисты были важнейшей частью этой власти, от них зависели и сама жизнь, своя и близких, и то благополучие, которое для этих молодых, красивых, жизнелюбивых женщин было неразрывной частью самой жизни. И Елена Сергеевна, и М. Будберг оказывались еще в начале 20-х годов под арестом, и можно не сомневаться в том, как именно запах тюрьмы подействовал на них. Они считали себя достаточно сильными, чтоб вступить в игру, где ставки были высокие.

Насквозь пронизанная тайной слежкой и осведомительством атмосфера 30-х годов, как и двоящееся, граничащее с восхищением отношение персонажей и повествователя в прозе Булгакова к работе тех, для какого сыск основная профессия, а также готовность наблюдать вблизи себя заведомых осведомителей — все это достаточно подробно рассмотрено нами в особой работе[486]. Не жившим в атмосфере 20–30-х годов трудно, почти невозможно понять жизнеповедение тех, кто воспринимал ее как непременное условие существования. Отсюда — столько прямолинейной оценочности в суждениях о Булгакове и столько глубокого непонимания его романа. Один из читателей «Материалов к биографии Е. С. Булгаковой» написал мне в свое время о довольно «мрачных» впечатлениях от моих осторожных предположений о ее роли, поскольку в таком случае «М. А. об этом не мог не знать и участвовал в этой „игре“». Разговоры, что называется, в пользу бедных. Эти люди не нуждаются в нашей защите. Им довольно будет нашего понимания. Важно хотя бы попытаться приблизиться к той реальности, где лучшие душевные качества человека[487], сила и богатство личности соседствуют с сомнительными поступками, и все вместе может неожиданно возникнуть перед взором любящего человека как исполненная драматизма непреложность.

«Игра» была в любом случае многосоставной, взаимоотражающих зеркал в их доме было немало[488].

Нас же в пределах данной работы интересует исключительно авторское отношение