Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

2

Повесть М. Барканова представляет собой стилизацию вполне конкретного произведения — повести Гоголя, продолжением которой она, по замыслу автора, служит.

Напомним, Белинский, восхищаясь в середине 1830-х годов первыми сборниками повестей Гоголя, вопрошал:

«Не удивляетесь ли вы <…>, почему вы сами не могли выдумать этих же самых лиц <…>? <…> Не знакомитесь ли вы с каждым персонажем его повести так коротко, как будто вы давно его знали, долго жили с ним вместе? Не дополняете ли вы своим воображением его портрета <…>? Не в состоянии ли прибавить к нему новые черты, как будто забытые автором, не в состоянии ли вы рассказать об этом лице несколько анекдотов, будто опущенных автором? Не верите ли вы на слово, не готовы ли побожиться, что все рассказанное автором есть сущая правда, без всякой примеси вымысла?» («О русской повести и повестях г. Гоголя»).

Это свойство гоголевской прозы, в котором Белинский различал «печать истинного таланта», и заставило Михаила Барканова взяться за перо, чтобы рассказать «опущенное автором». Потому и то обстоятельство, что герои Гоголя «по сей день здравствуют самолично», никак не мотивируется, а постулируется как самоочевидное первыми же фразами повести — она следует манере Гоголя убеждать читателя в полной правде рассказанного.

Варьируются важнейшие фабульные звенья: соседи и бывшие друзья пишут друг на друга доносы в ЧК подобно тому, как гоголевские герои писали прошения в миргородский поветовый суд. Несколькими годами позже повествователь наблюдает отношения выпущенных из тюрьмы и совершенно примирившихся соседей. Они «все же еще живы»; и последние фразы повести, в противовес Гоголю, оптимистичны: «Утешение и сладость проникают от этого сознания в истерзанную волнением душу…»[507]

Варьируются и отдельные эпизоды, характеризующие гоголевских героев: Иван Иванович «всех превзошел в высоких чувствах. Всякий раз, как в город привозили раненых, Иван Иванович тотчас же шел смотреть, как их будут класть на носилки <…> иногда, приблизившись к безрукому или безногому, расспрашивал, было ли ему страшно на войне и много ли, если придется помереть, останется у него сирот».

Повествование М. Барканова то и дело проходит рядом с писавшейся, по-видимому, одновременно (январь — март 1925 года) повестью М. Булгакова «Собачье сердце». Так и оставшаяся ненапечатанной, она стала известной литературной Москве в рукописном виде в то самое примерно время, когда Барканов понес свою рукопись в Госиздат. Вот цитата из Барканова: «…Такого средства, чтобы полтораста лет жить, еще не изобретено. А что омоложение, — говорит, — так это пока еще мифология. Это вполне противоестественно». Или пример (в эпизоде, где профессор Преображенский рассуждает о советских газетах в их соотношении с процессом еды), когда повествование «скользит», так же как в «Собачьем сердце» в сторону антисоветчины (если воспользоваться советизмом): «До сокращенья по службе случалось заглядывать в нонешние газеты. Теперь же — покорно благодарю! Я понимаю, если бы прежнюю газетку! Скажем, получал я „Раннее утро“. Восхитительная газета» и т. д.

Далее следует острый, казалось бы, вопрос: «Спросите у кого угодно, спросите у всех: есть у нас общественное мнение? Нету. А прежде… Вспомните-ка». Но мы недаром употребили глагол «скользить». Далее повествование «скользит» уже к насмешке (близкой к Н. Эрдману, И. Ильфу и Е. Петрову) над тем, что только что было названо «общественным мнением». Это мнение, оказывается, могло складываться из высказанных на газетной странице мнений «виднейших общественных деятелей» — но всего лишь по поводу события, случившегося с неприметным телеграфистом (Чижиковым, Щеглёнковым или Канарейкиным), который, например, неожиданно оказался единственным наследником двоюродного дядюшки из Парагвая.

Это же «скольжение» можно видеть на разных страницах повести. «Мне ничего так не жаль, как культуры. Культура, по-моему, погибла безвозвратно», — а речь идет о заколоченном «общественном ретираде[508] подле базара».

В повести постепенно накапливается сарказм по поводу местной «общественности» — начиная с ее поведения после Февраля 1917-го; одновременно поддерживается нота антицензурная — когда везде могут увидеть «политику». Подобно (и стилистически близко) рассказчику «Сентиментальных повестей» М. Зощенко, писавшихся в эти же годы, автор пародийно предвосхищает (и тем, возможно, притормаживает) обвинения критиков:

«Ведь найдется же, обязательно найдется критик, который скажет, что автор взял политический сюжет. А между тем <…> где же здесь политический сюжет? Нет его тут»[509].

«Совершенно никто в мире не предполагал, чтобы в Российской империи могла оказаться республика. Все-таки я не буду ничего утверждать, потому что в этом могут усмотреть политику».

В это промежуточное время (между февралем и октябрем 1917 года) в городском клубе рассуждают о том, кто из горожан более подходит для высших государственных должностей: «Ивану Ивановичу в город нельзя показаться, потому что его сейчас же посадят премьером»; в городе образуются две партии, и в одной из них «никак не могли распределить все портфели: одноокому Ивану Ивановичу предлагали министра просвещения, а он хотел министра финансов, каковая вакансия была уже занята Тарасом Тарасовичем».

Можно допустить, что не только следуя за «Мертвыми душами», но еще более под влиянием этих страниц только что вышедшей повести приступившие к работе над романом «Двенадцать стульев»[510] соавторы строят главу «Баллотировка по-европейски». Персонажи действуют там в контрасте с персонажами Барканова (уверенными в неизменности нынешней «республиканской» ситуации), но столь же утопически или химерически — в расчете на то, что «англичане, господа, с большевиками, кажется, больше церемониться не будут» и «все переменится, господа, и очень быстро»:

«— Ипполита Матвеевича Воробьянинова мы предлагаем в предводители дворянства! — воскликнули молодые люди.

Чарушников снисходительно закашлялся.

— Куда там! Он не меньше чем министром будет. А то и выше подымай — в диктаторы!

— Да что вы, господа, — сказал Дядьев, — предводитель — дело десятое! О губернаторе надо думать, а не о предводителе. Давайте начнем с губернатора <…>.

Перебирая знакомых и родственников, выбрали: полицмейстера, заведующего пробирной палаткой, акцизного, податного и фабричного инспектора; заполнили вакансии окружного прокурора, председателя, секретаря и членов суда…»[511]

3

Остается ответить на вопрос — кто же такой Барканов? И почему читатель, который держит сейчас в руках эту книжку, никогда ничего о нем не слышал?

История и впрямь загадочная.

После выхода этой книжки в 1927 году неизвестный доселе и подававший такие большие надежды автор исчезает из видимости. По крайней мере книг под этим именем больше не выходило. Неизвестным до последнего времени оставались даже его имя-отчество и любые факты его биографии.

Ставила в тупик и редко встречающаяся фамилия — ее нет, например, в известной работе Б. О. Унбегауна «Русские фамилии», в именных указателях