Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так Булгаков, можно не сомневаться, осознанно вводил в свою прозу имена двух младших братьев, воевавших в Белой армии. Сохранить их след в своем творчестве было важной личной задачей для старшего брата, врача, а затем военного корреспондента в той же армии, но оказавшегося по сю сторону границы, под властью их общего врага-победителя не по доброй воле, а силою обстоятельств (из-за свалившего его тифа[452]). Сначала, в первом романе, имя старшего из них двоих — Николка в «Белой гвардии»[453]. Любопытно, что в том же романе есть и Иван, но это имя поэта Русакова[454] упоминается лишь в приведенном в романе оглавлении сборника с его стихами и в сокращениях «И.», «Ив.»; у этого персонажа был, по нашему предположению, иной прототип. Имя Иван введено во второй роман, «Мастер и Маргарита», для одного из главных персонажей. После недолгих колебаний это сделано уже в 1928 году.
Для кого такое отождествление имело значение? В первую очередь — для самого автора и для узкого круга читателей: членов семьи и друзей[455], знавших о судьбе братьев, точно так же, как эпизоды из его рассказа, отразившего реальные киевские события 1917 года[456].
Это случаи, когда приближение персонажей к прототипам, имея биографическое значение, играет роль поступка.
Таким «поступком» оказался и еще один персонаж «Белой гвардии» — муж сестры братьев Турбиных Елены Тальберг. Т. Н. Кисельгоф была убеждена (и не раз говорила нам об этом), что прототипом Тальберга послужил Л. С. Карум, муж сестры Булгакова Варвары (в жене Тальберга Елене киевляне сразу узнали обаятельную Варюшу Булгакову); знакомство с его воспоминаниями (впервые введенными нами в историко-филологический оборот в 1991 году[457]) не оставило никаких сомнений. Дочь Карума Ирина Леонидовна Карум писала нам 12 февраля 1988 года, что Булгаков «описал Тальберга очень похожим внешне и по некоторым чертам характера на моего отца <…>, что дало повод для разговоров о том, что Тальберг и Карум одно лицо. Но это ерунда»[458]. Сестра Варвара разорвала отношения с братом после публикации романа и резкого разговора на эту тему.
Упомянем случай с антропонимом, приведшим к тому же результату: С. В. Шервинский рассказывал нам, что после авторского чтения романа еще по рукописи «пречистенскому» кругу он, крайне недовольный тем, что фамилия легкомысленного персонажа «Белой гвардии» совпадает с фамилией его отца — известнейшего московского врача, просил автора «изменить хотя бы одну букву». Решительный отказ Булгакова привел к разрыву отношений (хотя причина, возможно, была не единственной). Вполне возможно, у Булгакова были свои вполне определенные киевские ассоциации с этой фамилией. Но и вне подобных предположений он был крайне внимателен к выбору имен персонажей[459].
В других случаях налицо вольная игра с биографией своей и своих знакомых («мой брат двоюродный Буянов»). В. С. Листов, выявляя автобиографическое в «Капитанской дочке», отмечает, что «имя Акулины Памфиловны — почтенной супруги отца Герасима <…> восходит (вот где это слово вполне уместно. — М. Ч.) к известному факту из биографии Пушкина» — он обещал в благодарность за моченые яблоки ключницу П. А. Осиповой, носившую такое имя-отчество, произвести в попадьи[460].
По тонкому замечанию исследователя, как бы далеко ни отошел писатель от того, что дало ему первоначальный импульс, «след прообраза все же сохраняется, и художник иногда не хочет и никогда не может его скрыть»[461]. Понятно, что в истоке любого персонажа может оказаться некое реальное лицо, хоть прохожий на улице. Возможно ли (и нужно ли пытаться) отделить «не хочет» от «не может»? В этом смысле «след прообраза» — часть огромной сферы рефлексии относительно «сохранности черновиков» (О. Мандельштам), сохранения в произведении следов его становления[462].
Того же, по-видимому, происхождения и портретное сходство Швабрина, впервые появляющегося перед Гриневым, с самим Пушкиным. Это след расщепления «Шванвича, Башарина, Валуева» на Швабрина и Гринева[463].
Поскольку слово «биографема» давно «занято» Р. Бартом, можно предложить для обозначения такого рода следов слово «биографизмы» (именно во множественном числе).
Биографические (то есть из области генезиса), в том числе и автобиографические, обмолвки — фрагменты наименьшей детерминированности в данном произведении — могут оказаться важными для понимания большого текста, то есть контекста всего творчества автора. Слабая включенность в малую систему может означать (но не обязательно) сильную включенность в большую.
И может показаться, что тут-то и приближаемся мы к тайне творчества.
В детстве сильное впечатление произвел рассказанный отцом образец гимназического фольклора. Человек сошел с ума, пытаясь схватить свой палец: большой палец правой руки он заключал в кольцо, образованное большим и указательным пальцами левой, и потом мгновенным движением стремился схватить этот самый палец правой же рукой… Так Розанов надеялся, что вот-вот изобразит умственное или душевное движение, скользнувшее в данное мгновение, совершенно адекватно, безо всякой печатности, то есть вне литературы. Но любая решительно выведенная его рукой строка тут же превращалась в золото литературы. Так исследователи литературы, обнаружив скрытый след биографии в творчестве, верят, что вот-вот поймают тайну претворения.
4. Биографизмы и «трещинки»
Т. Г. Цявловская, атрибутировавшая три текста, считавшихся черновиками пушкинской прозы, доказала, что это черновики писем к реальной женщине. А затем взяла на себя «смелость утверждать, что 8-я глава „Евгения Онегина“, и в особенности письмо Онегина, возникла на основе личного переживания, раскрывшегося для нас в этих трех письмах»[464]. Именно из них поэт для письма своего героя «черпает мысли, обороты и жизненную силу»[465]. Еще через два года, когда версия о Каролине Собаньской стала уже общепринятой, Р. О. Якобсон добавляет сюда «Бориса Годунова», полагая, что «образ Марины, главный женский характер драмы, <…> был навеян Каролиной. В концепции Пушкина Марина исполнена обаянием и охвачена безумным честолюбием»[466].
В те же годы А. Ахматова, уже знающая об адресации писем Собаньской, приходит к выводу о «модернизации» характера Дон Гуана в «Каменном госте» именно под влиянием романа «Адольф»[467]. Позже Ахматова вскрывает автобиографическую подоплеку всего построения трагедии, показывая, что ее «основная черта» весьма отлична от «мировой легенды о Дон Жуане» и близка к «собственным лирическим переживаниям Пушкина»[468] в его предсвадебной ситуации. Сюда же попадают и «Повести Белкина», которые, по мысли Ахматовой, «представляют собой удивительный психологический памятник. Автор словно подсказывает судьбе, как спасти его»; Пушкин глубоко запрятал «свое томление по счастью, свое своеобразное заклинание судьбы, и
