Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу… - Людмила Владимировна Вебер

А вот по четвергам фельдшер приходил обязательно. Вернее, одна из нескольких сизошных фельдшериц. Ведь по четвергам был «голый день»! Это особый вид утренней проверки, когда при выходе из камеры каждого должен осмотреть медик. На предмет всяческих телесных повреждений. Заключенный раздевался, и его осматривали на предмет различных синяков, ран, ссадин. Что ж, по сути, это было оправданной процедурой. Мало ли, где кого в тюрьме бьют или истязают?! Но в камерах первоходов «домашним насилием» и не пахло, и это действо приобрело совершенно петрушечный характер.

Все происходило так. Сначала перед проверкой за дверью орали: «Голый день!» Но нам и без того уже было слышно, как к двери с грохотом подтаскивают ширму. Дальше дверь открывалась: там стояла тетя в медицинской форме, за ее спиной – белая металлическая ширма. И каждой нужно было пройти перед медичкой, засучив штаны по колени – чтобы были видны икры ног. И задрав кофту, футболку или свитер – так, чтобы была видна грудь. Грудь при этом должна была быть обнаженной – никакие бюстгальтеры в этот момент не допускались! Если какая-нибудь особо стеснительная новенькая не задирала кофту достаточно высоко или была в лифчике, то начинались громкие препирательства, и вся очередь на выход зависала. В основном же, никто особо не стеснялся, напротив – все выходили в настроении: «Какой же это бред!» – и подхихикивали. Момент с обнаженной грудью длился не более секунды, после чего она быстренько прикрывалась. А штанины приспускались уже в строю. В общем, все это было «театром» и в чистом виде формальностью. И только один раз – за два моих года в большой камере – нам приказали выйти на «продол» по-настоящему раздетыми. В одних трусах и замотавшись простыней. А при выходе нужно было простыню снять и показать не только грудь, но и спину. Вот это мероприятие было да, намного стыднее…

Кстати, на спецах «голого дня» вообще не было – возможно, потому что там дежурами работали только пацаны…

Вечерняя проверка отличалась только тем, что в камеру дежура не заходили. Они стремились поскорее нас всех пересчитать, загнать обратно и убежать по своим делам. Вечером начальство уезжало, и мелкие сотрудники наконец могли передохнуть.

А вот по воскресеньям вечерняя проверка немного затягивалась. Проходила еженедельная церемония под названием «минута славы». Дежур доставал пачку личных карточек – эдакие маленькие картонные папочки размером с тетрадку. В них была вклеена фотография заключенной, сделанная при приеме в СИЗО, как правило, невероятно страшная. Написаны арестные статьи, год рождения и прочие вводные данные. Карточки располагались по алфавиту. Дежур начинал по очереди зачитывать фамилии. Женщина, которую называли, должна была выйти из строя, подойти к сотруднику, назвать свои имя и отчество, а также статьи, по которым ее обвиняют, и после этого зайти в камеру.

Но поскольку дежура торопились – это же вечер воскресенья – то они всех подгоняли: «Быстрее! Иди!» Поэтому каждая оттарабанивала свой текст на ходу, не останавливаясь. И те, у кого статей было много, договаривали, уже находясь в камере…

Именно таким образом мы узнавали, кто за что сидит. И если кто-то свежепоступивший надеялся скрыть свою историю – то надеялся зря! Кто-то из женщин называл это «минутой позора». Кому-то было мучительно стыдно. Особенно новеньким и особо впечатлительным. Ведь во всеуслышание приходилось называть свои преступления, подчас очень страшные…

Через одного звучали 111-я, 105-я, 162-я, 163-я, 210-я статьи – те самые, «особо тяжкие». Но эти цифры никого не впечатляли – разве что дежуров. Сокамерницам по большому счету было глубоко фиолетово, у кого какие статьи. Никто никогда никого не осуждал, не преследовал ни за какие преступления. В этой камере были именно такие порядки – она славилась абсолютнейшим миролюбием!

Большинство на «минуте славы» скорее веселились, чем наоборот. Дежура очень часто коверкали написанные вручную фамилии. Тогда все начинали поправлять и смеяться. Иногда сами дежура отпускали шуточки – особенно если статьи контрастировали с внешностью заключенной. В общем, в камеру после этой процедуры девчонки заходили с улыбками. И с мыслью, что вот и еще одна неделя осталась позади…

Мобильные телефоны!

После утренней проверки наступало время относительной свободы: каждый обитатель камеры начинал заниматься своими собственными делами.

Часть женщин ложилась спать. Чаще всего «ночные жители» – те, кто по ночам вел активную деятельность – к примеру, владелицы личных телефонов. Или те, кто сидел на успокоительных: валерьянке, димедроле и так далее. Такие спали и днем, и ночью… И поэтому днем даже назначались «часы тишины»: громкие разговоры не приветствовались, выключался телевизор, обычно работающий без перерыва.

Такой разный режим дня у обитателей камеры приводил к тому, что очень долго можно было вообще не сталкиваться с человеком, который жил не по твоему графику. К примеру, была одна девочка, Ирка Зарубина, с которой мы пересекались только раз в неделю, когда нас вызывали на терминал. Во время моего бодрствования – она спала, и наоборот…

Я с удивлением обнаружила, что на терминал из этой камеры ходим только мы с Зарубиной. Остальные или не имели денег на счету – таких было подавляющее большинство – или имели мобильные телефоны и надиктовывали свои заказы родственникам, попросту не заморачиваясь с походами на терминал.

И вот когда дежур вызывал нашу камеру на терминал, я бежала будить Ирку – по ее просьбе. Она вскакивала, полусонная, взъерошенная. И мы шли к терминалу вдвоем. Торчали там по полчаса. А так как нас было всего двое, то мы успевали и поскучать, и поболтать о всяком… Зарубина уже слышала обо мне от своей подельницы Светы Ясеневой – той, что сидела со мной в 120-й камере и шла по таможенному делу. Поэтому Ирка отнеслась ко мне, почти незнакомке, сразу же вполне дружелюбно.

Именно Зарубиной я спустя где-то две недели после моего появления в 107-й камере посетовала, что, мол, почему-то меня никак не зовут попользоваться телефоном. Ведь я помнила слова Сальцевич: «Тебя сами позовут…» И терпеливо ждала. Но меня все не звали и не звали, и я не понимала – в чем же дело? Мне что – не доверяют? Я что, им не понравилась?..

То, что в камере есть мобильники, я убедилась чуть ли не в первые дни! Легко было понять, что их очень много, так как едва наступал отбой, телефонами начинали вовсю пользоваться, и не услышать этого было нельзя…

Вообще, именно телефоны были главнейшим жизнеобразующим фактором в тюрьме. Телефоны, и тем более с интернетом, переносили тебя во внешний мир. Они приравнивали тебя к обычным людям. Они фактически делали