Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу… - Людмила Владимировна Вебер

то мало ли – вдруг его дружки захотят организовать побег где-нибудь по пути? Пункт назначения раскрывался только в самый последний момент. И тогда этапируемый быстренько царапал здесь, на стенке, сообщение. К примеру, такое: «Аня, Х-204, Мордовия». Это означало, что Аня из 204-й камеры едет в Мордовию. А на следующий день какая-нибудь девчонка из 204-й камеры попадала сюда, на «сборку», и находила это послание. Так все и узнавали, кто куда уехал. Так и работал пресловутый «тюремный телеграф», через который передавались все местные новости, слухи и сплетни.

Но больше всего мне запомнилась огромная надпись у самой входной двери: «Твори бардак, мы здесь проездом!» Эта разухабистая надпись казалась криком души человека, застрявшего в когтях пенитенциарной системы. Человека в злом отчаянии. Которому уже нечего терять. Это было словно лихое итоговое резюмирование постулатов: «Никого не жалко!» и «Не мы такие, жизнь такая!»

Но, пожалуй, эта надпись воплощала не только отчаяние тюремного сидельца. Возможно, лозунг: «Твори бардак, мы здесь проездом!» – таился в душе каждого гражданина нашей родины. Нашей несчастной страны. Где мы живем с постоянным ощущением «проезда» через некую «сборку». В состоянии непрерывного пути. Из точки рождения – к некоему счастливому будущему, все убегающему от нас куда-то вперед…

Я стою и глазею на эту надпись как завороженная. А в ушах стоит громкий лай собак. Я догадываюсь, что где-то неподалеку держат овчарок, которые охраняют эту тюрьму. И я вспоминаю, где еще я слышала ровно такой же захлебывающийся лай. Такой же непрекращающийся и злой. В фильмах о фашистах! Где показывали концлагеря. Там звучала точно такая же фонограмма!..

И от этого гулкого инфернального лая – просто мороз по коже. А может, еще и от того, что в этом помещении – невероятно холодно. Я думала, что холодно было в карантинной камере. Но оказывается, здесь еще холоднее!..

И вот эти составляющие: грязь, вонь, лай собак, дикий холод – делали эту сборочную камеру такой жуткой. А то, что сидеть тут приходилось по много-много часов, превращало ее в настоящую пыточную.

В тот первый раз я пробыла там около часа. Пока меня наконец не повели досматривать. «Ручной досмотр» происходил в первом кабинете. Здесь обыскивали тело, вещи, сумки и так далее. Именно здесь меня раздели догола и ощупали всю одежду в тот день, когда я только поступила в СИЗО. В следующем кабинете стоял сканер с лентой для просвечивания сумок, такой же, как на входе в железнодорожный вокзал или метро. В кабинете напротив стоял прибор, где досматривали заключенных с помощью рентгена. Специальная рентгеновская установка для персонального досмотра Homo-Scan. В ней человек сканировался с головы до ног – и тогда ни в каком телесном отверстии ничего уже нельзя было утаить. Дальние кабинеты были превращены в мини-конвойки для тех, кого уже досмотрели.

По логике, каждого заключенного, которого привозили на автозаке или приводили со «следки», нужно было сначала посадить в одну из сборочных камер, а затем – прогнать через все виды досмотра. По очереди. И в финале запереть в мини-конвойку. При этом за каждым должно было вестись неустанное наблюдение, чтобы человек, переходя из кабинета в кабинет, ничего никому не смог бы передать, и вообще – куда-либо спрятать. Это в теории. Но на практике этот протокол выполнялся, если досматривалось лишь несколько заключенных одновременно. А если десять, или двадцать, или больше, то – с большими огрехами.

Сотрудников на «сборке» всегда не хватало. Хорошо, если работали пара-тройка человек, но чаще всего это была одна единственная дежурка. А автозак подвозил скопом до сорока заключенных. Автозаков могло быть и несколько. Так на «сборке» собиралось до восьмидесяти человек одновременно, и всех нужно было сначала оформить на бумаге, потом прогнать через досмотровые кабинеты. И тогда начинался сущий хаос.

Люди бегали между кабинетами. И в этом сборочном коридоре за ними никто не успевал приглядывать. В то же время сюда просачивались те, кто только что приехал. За которыми тоже никто не смотрел. Так что тут почти всегда царил такой бардак, что особо ловкий заключенный перед тем как попасть на ручной обыск, а затем – на Homo-Scan вполне мог незаметненько передать «запрет» своим соседям. И без проблем забрать уже после досмотров. Вот так вот и проносились в СИЗО пресловутые телефоны…

Обыски в большой камере

Поскольку центром мироздания в тюрьме были телефоны, вокруг которых все и вертелось, то все трагедии, драмы, победы строились на том, нашли или не нашли тот или иной телефон при очередном обыске…

А обыск к нам нагрянул уже на третий день моего пребывания в 107-й. Дверь камеры с грохотом отворилась, в нее не спеша ввалились несколько сотрудников: «Обыск! Все выходят! Дежурная остается!»

Здесь имелась в виду та дежурная, которая значится таковой в журнале сотрудников. Фактически фейковый человек. Мы узнавали о том, кто назначен официальной дежурной только на вечерней проверке. Сотрудники вписывали в свой журнал кого придется. Причем в совершенно случайном порядке. Некоторые фамилии «дежурили» в этих записях по несколько дней подряд. Первой обязанностью такой дежурной было назвать на проверке число людей, находящихся в камере. А второй – расписаться в журнале за выдаваемые в камеру нож и ножницы. Но у нас за все это расписывался любой подвернувшийся под руку человек. Потому что сотрудники могли назначить дежурным того, кто в тот день вообще вывозился из СИЗО. Они-то не следили за такими «мелочами». Именно поэтому в камере всегда велись свои собственные списки, в которых и значились реальные дежурные.

Но сейчас на обыске вместо официальной дежурной остается старшая. Сотрудникам – фиолетово. Они не возражают. Все обитатели камеры начинают собираться на выход. Кто слезает со спального места, кто спешно бежит в туалет, кто одевается потеплее. Людей много, и процесс выхода длится минут десять-пятнадцать. В коридоре каждого вышедшего обыскивают: дежурка обхлопывает с ног до головы, заставляет вынуть все из карманов.

Нам приказывают выстроиться по парам, ведут по коридору, а затем – на второй этаж. Заводят в две небольшие камеры: одна глухая, без окна – для некурящих, а вторая, с зарешеченным окном – для курящих. Я захожу в ту, где не курят. Это помещение площадью метров пятнадцать, стены – не гладкие, а бугристые, словно из гигантской вулканической пемзы. Все выкрашено грязно-серой краской. Пол покрыт потрескавшимся кафелем. Очень холодно. Да, сюда нужно надевать уличную одежду…

Нас человек пятнадцать, и кое-кто, конечно же, курящий, просто не захотел стоять в сплошном дыму. Кто-то облокачивается о стену, кто-то присаживается на корточки. Кто-то ходит туда-обратно. Кто читает книгу,