След грифона - Сергей Максимов

– Василий Егорович, поверьте мне, человеку, которого и при царизме называли «областником». Сибирскую думу и я не воспринимаю всерьез. А уж тем более это так называемое правительство. И потом, знаете, как происходило первое заседание этого правительства? Я вам расскажу. Более или менее значимых людей большевики попросту арестовали до этого. Даже я не избежал такой участи. Так вот! На квартире собралось человек двадцать членов Думы, которых даже большевики не посчитали нужным арестовывать. Это из полтораста-то депутатов! Эти собравшиеся двадцать человек избрали председателем правительства некоего Дербера, не имеющего никакого отношения к «областничеству» и к Сибири, как и к самому русскому народу. Назначили шестнадцать министров с портфелями и четверых без портфеля и отбыли в неизвестном направлении.

– Будьте уверены, где-нибудь они не раз еще всплывут, – не без злорадства добавил Сумароков.

– Вот в этом-то как раз сомневаться не приходится. А вчера вы сами могли убедиться, что старейшина «областничества» сам Потанин недоумевал, как эти политические эквилибристы умудрились милостиво разрешить в своей Декларации от 27 января «всем народам, проживающим на своей территории, в разное время присоединенным к Российскому государству», путем свободного волеизъявления... отделиться от Российской федеративной республики»... Бред какой-то.

– Бред и есть, – согласился Флуг. – И большевики так же сознательно плодят бредовые идеи. Им сейчас нужно выжить любой ценой. Вот они и взбивают муть. А в том, что они мастера ловить рыбу в мутной воде, мы с вами уже имели возможность убедиться.

Мария Александровна и Маргарита Ивановна вдвоем, почти одновременно дочитали письмо, адресованное им. Подняли глаза на Флуга, ожидая подробностей. Из письма Сергея они поняли, что племянник опять на войне.

– Неужели в европейской России русские стреляют в русских? – горячо спросила Мария Александровна.

– Да, большевики на немецкие деньги развязали войну с собственным народом. Вы здесь, в Сибири, просто представить себе не можете все ужасы происходящего, – отвечал Флуг.

Оказавшись в Сибири неожиданно для себя, Василий Егорович Флуг почувствовал собственную значимость. Дело в том, что население Сибири равнодушно восприняло вести о свершившихся революциях. Волновалась только образованная часть населения. Оживилась политическая жизнь в городах. Но в целом все последующие сменяющие друг друга власти сибиряки воспринимали как власти легитимные, послушно неся затраты на содержание аппарата управления и даже давая новой власти солдат. Не было здесь и голода, тень которого нависла над городским населением европейской части России, где промышленные центры ощутили острую нехватку продовольствия. И происходило это оттого, что катастрофически разрушалось и дезорганизовывалось управление страной. В Сибири не было и саботажа новой власти со стороны старых государственных служащих. Не было пока и бандитизма, который уже захлестывал европейскую Россию.

Революцию везли с собой солдаты рухнувших фронтов, но и они быстро теряли свою революционную настроенность, отмывшись в баньке, вытравив привезенных с войны вшей и обняв своих родных и близких.

Несомненно, самой контрреволюционной силой в бывшей Российской империи стало кадровое офицерство. Историки считают, что данные о количественном составе офицерского корпуса Царской армии были навсегда изъяты из обращения – сначала из-за нежелания их обнародовать, а затем и просто за ненадобностью. Большевики в первые годы советской власти проговорились, что в Красной армии было не менее ста тысяч бывших офицеров. Проговорились и осеклись. Во-первых, это разрушало ту историческую неправду, по которой следовало, что революционный, восставший народ с новыми пролетарскими командирами из числа рядовых воевал с реакционными генералами. Во-вторых, это создавало известное неудобство в объяснении того, куда они пропали, эти офицеры, после Гражданской войны? Да так пропали, что из этих ста тысяч на начало Великой Отечественной мы никого, кроме маршала Шапошникова да генерала Карбышева, подполковника и полковника царской армии, и назвать-то не можем. Да еще, пожалуй, вспомним, что первые советские маршалы Тухачевский и Егоров, уже репрессированные, были один поручиком, а другой полковником старой армии. Правы, вероятно, белогвардейцы, которые сходятся на том, что в царской армии было не менее трехсот тысяч офицеров. И потому еще верится им, что с неподдельной горечью тот же Антон Иванович Деникин отмечает все ту же цифру: «100 тысяч офицеров, добровольно и по мобилизации оказавшихся в Красной армии, и ровно столько же, то есть 100 тысяч, в армиях белых». А оставшиеся сто тысяч он характеризует как «всеми правдами и неправдами уворачивающихся от службы».

Наверное, следует считать, что сто тысяч «уворачивающихся от службы» – это офицеры, призванные на германскую войну из запаса. После разрушения старой армии и обвала фронтов они вернулись к своим довоенным занятиям, не слишком-то переживая о бесславном окончании военной карьеры.

Кадровые же офицеры испытывали труднопереносимое для них унижение со стороны своих бывших подчиненных и новой власти. Они были измучены ощущением своей невостребованности, отсутствием средств к существованию, что при наступающем голоде для многих оказывалось решающим фактором для начала борьбы с новой властью, которую они воспринимали как анархию. Другие же пошли служить власти новой. Первым лозунгом и главной задачей в офицерских военных организациях было «восстановление порядка». Под понятием «восстановление порядка» они понимали воссоздание государственных институтов и прежде всего – армии. Они по сути своей уподоблялись профессиональным союзам, которые политические партии и просто проходимцы хотели бы использовать по своему усмотрению. Но и эти союзы профессиональных военных ощущали свою силу и уже требовали от политиков не общих разговоров на отвлеченные темы, а политической программы, которая отвечала бы их интересам. А единой программы у разношерстных партий не было и не могло тогда быть. У большевиков и Ленина она была. Первоначально это была программа разрушения. Затем первой целью пришедших к власти коммунистов была борьба за собственное выживание любой ценой. Этому они и подчинили население страны, не слишком-то заботясь, что будет со страной и ее народом. Что будет, то и будет. Кажется, даже быстрое сокращение этого населения их радовало. «Лучше меньше, да лучше», – вслед за Ильичем повторяли коммунистические лидеры.

Ася дочитала письмо со слезами на глазах. Решительно, сама судьба была против влюбленных. В прошлый приезд Сергея они получили родительское благословение на брак. Было решено, что Сергей принимает предложение перейти на преподавательскую работу в Академию Генерального штаба. Сразу же вызывает Асю в Петроград, и в столице они играют свадьбу. Но произошла Февральская революция. Сергей остался на фронте. Потом последовало корниловское выступление. Затем арест Суровцева. И вот он писал, что он на Дону. Писал он и о том, что условий для ее приезда решительно никаких нет. Что отпуска у него в ближайшее время не предвидится.

Параскева Федоровна принесла самовар. К чаю было подано несколько сортов варенья: из смородины, малины и брусники. Золотистые, ароматные и пышные, жареные пирожки на трех блюдах завершали убранство стола.

Дамы были растеряны. Беспокойная женская интуиция говорила им, что за строчками писем жениха и племянника скрывается неясный и оттого еще более пугающий смысл происходящих в стране событий. И смутная тревога все более и более овладевала ими от досужей манеры беседы, которую вели мужчины. Женщины безошибочно почувствовали, что Василий Егорович Флуг хочет казаться более значительным, чем есть на самом деле. Так оно и было. Посланный в Сибирь Корниловым, Алексеевым и Деникиным, чтоб установить связь с существующей властью, Флуг застал здесь слабую власть большевиков. А также дележку несуществующей у них власти между не коммунистическими партиями. Но власть советов была не настолько вялой, чтобы не замечать у себя под носом создание офицерских дружин и возню политической мелкоты. И время от времени эта власть производила аресты. Освободившиеся от уголовных и политических заключенных многочисленные пересыльные и прочие тюрьмы были забиты арестованными офицерами и прочим контрреволюционным элементом. Но расстрелов еще не было, как не было и суда над арестованными. Подержав кого неделю, а кого и месяц в тюрьме, арестованных освобождали. Красный террор в Сибири возьмет свое чуть позже – в конце 1919-го и в начале 1920 года, когда будут разгромлены белые армии адмирала Колчака.

Флуг по своему разумению, не имея на то полномочий, вмешивался в деятельность офицерских организаций. Он уже сменил руководство в Омске, где назначил старшим над всеми командира одного из сибирских казачьих полков энергичного и решительного полковника Иванова, носившего псевдоним Ринов. Что-то нужно было предпринять и в Томске. Но что конкретно, он пока не решил. В Томск его привело еще и личное поручение Корнилова. Сибиряк Корнилов передавал личное письмо Потанину, с которым был знаком еще в пору своего юнкерства. Так получилось, что Флуг застал в Томске дезориентированного, отмеченного печатью дряхлости Потанина, огражденного от окружающего мира надзирательской опекой личного его секретаря, который, ничуть не стесняясь, говорил от имени идеолога областничества. По своему разумению решая, с кем встречаться Потанину, а с кем встречаться не следует, этот секретарь обстряпывал какие-то свои личные дела, делая невозможным прямое общение с Григорием Николаевичем.