След грифона - Сергей Максимов

– То есть вы предлагаете военный переворот? – снова спросил уязвленный Сумароков.

– Именно так, – прямо ответил Пепеляев.

– Но кого вы будете представлять? Какую власть? Может быть, самоличную? – все больше раздражался Сумароков.

– Если вы, полковник, намекаете на наполеоновские замашки в моих высказываниях, то делаете это напрасно. Мне довольно власти над одним-двумя батальонами. Может быть, власти над полком. Но над полком боевым, в котором приказы не обсуждаются и ни о каком полковом комитете речей не ведется.

– Я не уполномочен давать вам никаких рекомендаций, господа, но думаю, что подполковник Пепеляев в главном прав: организованная военная сила сейчас важней всех разговоров.

– Анатолий Николаевич, – вмешался в разговор Адрианов, – а вы осознаете, что такими действиями начинаете Гражданскую войну?

– Она уже началась, Александр Васильевич. И поверьте мне, пощады в ней ни вам, ни мне не будет. Я уже видел всеобщее помутнение в солдатских умах. И это я! Да я молиться был готов на русского солдата! – горячо воскликнул Анатоль. – И что? Я еле ноги унес из своего полка. Больше я бегать не намерен!

Женщины находились в своем, совершенно отличном от мужского, восприятии окружающего мира. Они точно самой душой своей ощущали все то смятение, которое царило на просторах России. И если мужчины метались, бросаясь из крайности в крайность, то они как бы замерли в тревожном ожидании страшных перемен, терзаемые тревогой о судьбе близких людей.

Не так уж много осталось материальных свидетельств, устремлений и простых человеческих чувств, владевших людьми в далеком 1918 году на территории погибающей царской России. Время не раз и не два сметало в небытие как самих людей, так и их мысли и чувства, запечатленные на бумаге. В огне последовавших войн, в больших и малых переломах старого и нарождающегося нового печатное слово попадало под расстрельные статьи, а письма личного характера становились уликами.

«Милые тетушки, – писал из Ростова Суровцев, – ваш племянник согревает себя самыми теплыми мыслями о вас. Облик ваш, светлый и родной, помогает мне в самые тяжкие минуты. Очень много работаю. Верю, что не зря. Целуйте за меня мою нянюшку. И пусть мои душевные объятия дотянутся до вас, и пусть вы почувствуете всю мою нежность и любовь к вам, как я сам чувствую любовь вашу. Ваш Сережа. Ростов-на-Дону. 10 февраля 1918 года».

Если есть она, душа народа, то в душу эту вносили смущение самые различные высказывания со страниц революционных газет: «Пора вырезать под корень всех, чье происхождение является паразитическим по отношению к простому народу. Утопим их в их собственной крови!»

Со страниц редактируемой Адриановым «Сибирской жизни» звучали обвинения большевикам, «которые мнят себя спасителями Родины и революции. И в этом своем самомнении, – продолжал редактор Адрианов, – и теперь бросают на ветер слова злобы и ненависти, как будто их язык от самого их рождения не знал никаких иных слов и призывов; как будто вся Россия населена исключительно врагами, рвущими ее на части... Да где же, наконец, ваш разум и ваша совесть, если вы открыто призываете на гражданскую брань?

Какие уроки нужны еще для вас, чтоб наконец прозреть и остановить эту разрушительную работу?»

Александр Васильевич – наверное, единственный во всей стране – нашел нормальные человеческие слова для бывшего царя и его семьи: «Сибиряки должны с сочувствием и с пониманием отнестись к судьбе бывшего императора. Пусть гражданин Романов станет последним сосланным в Сибирь гражданином России».

Письмо Корнилова, о котором говорилось выше, в первой своей части содержало воспоминания о юнкерской юности генерала и о первых встречах с Потаниным. В остальном его и контрреволюционным-то не назовешь. Контрреволюция была в самом имени генерала. Но именно этому письму было суждено сыграть трагическую роль в судьбе самого Адрианова, который, нарушив все правила конспирации, желал сохранить этот автограф для истории. Письмо фигурировало в его деле как вещественное доказательство контрреволюционной деятельности и через семь с лишним десятков лет было опубликовано. Вот часть этого письма:

«О целях, преследуемых мной и той организацией, во главе которой я стою, Вам подробно сообщит податель сего Василий Егорович Флуг. Мы не принадлежим ни к одной определенной политической партии. Мы выступили под знаменем, под которым могут объединиться все русские люди, все, в ком не умерла еще любовь к родине, кому дороги ее честь и ее будущее и в ком не угасла еще надежда на вероятность спасения России от окончательного развала и немецкого ига. В. Е. Флуг будет представителем нашей организации для Сибири, которая по своему положению, своим естественным условиям и средствам имеет колоссальное значение для осуществления поставленных нами задач. Обращаюсь к Вам как к своему земляку, как к человеку, которого я всегда знал как горячего патриота, с покорнейшей просьбой: не откажите помочь В. Е. Фл. своими советами, указаниями, своим знанием края и тамошних людей. Искренне и глубоко уважающий Вас Л. Корнилов».

«Душа моя, Асенька! Из всех чувств, владеющих мной, только ожидание нашей встречи помогает жить. Скучаю несказанно! Люблю. Целую. Следуя твоим просьбам, заканчиваю стихотворным:

Мы с тобой помолчим в тишине,я лицом в твои кудри уткнусь.Ты до боли прижмешься ко мне,когда я наконец-то вернусь.

И пусть свечи, как в сказке, горят —я от встреч всех других откажусь.Пусть знакомые люди простят,когда я наконец-то вернусь.

Я, наверно, заплачу. Прости,если я как мальчишка сорвусь.Слишком много придется пройти,пока я наконец-то вернусь

И впервые за многие дниналюбуюсь я и нагляжусь.Наконец-то мы будем одни,когда я наконец-то вернусь.

Еще раз нежно целую и обнимаю тебя. Твой Сергей. 10 февраля 1918 года. Ростов-на-Дону».

Глава 17. Заместители

Душная ночь июля 1941 года захватила Москву. Усталые, с воспаленными от хронического недосыпания глазами эти два еще молодых заместителя наркома внутренних дел смогли встретиться только сейчас, когда на востоке уже светало. На западе страны вспыхивали зарницы, но казалось, что это не отблески далеких гроз, а вспышки разрывов бомб и снарядов, растерявшие в своем стремительном полете звук боя. Война незримо заполонила собой столицу. И дело не только в светомаскировке и проклеенных бумагой крест-накрест окнах домов. Москва, как никакой другой город, была непохожа на себя. Большинство городов страны, пребывая в обычной для себя будничной провинциальной суете, внешне почти не изменились. Москва же потеряла праздничность, потускнела. И с потерей этой красочности казалась сама себе покинутой всеми. Столица точно вдруг осознала, что, при всей своей значительности, она еще просто город, населенный пункт на карте, который нужно будет защищать и за который нужно будет еще и умирать, чтобы его защитить. Эвакуация, как гигантский дворник, выметала столичные улицы.

Встретились в кабинете Судоплатова. Хозяин сорвал в комнате отдыха светомаскировку и открыл зарешеченное окно, выходящее во двор. Но свежий воздух, проникавший с улицы, не приносил прохлады. В кабинете была включена только настольная лампа. Павел Анатольевич заметно похудел и изменился за этот первый, сокрушительный и катастрофический, месяц войны. Лицо его было темным от загара, а комсоставовская полушерстяная гимнастерка заметно выцвела от постоянного пребывания под солнцем. На кабинетного работника он был решительно не похож. Он только что вернулся со стадиона «Динамо», где формировались подразделения Особой группы НКВД.

Гость Павла Анатольевича в отличие от хозяина кабинета был бледен и по-штабному нарочито аккуратен и подтянут. За месяц войны он только три раза ночевал у себя дома и, по сути дела, был на казарменном положении. Начальник 1-го управления, руководитель внешней разведки в Наркомате внутренних дел Павел Михайлович Фитин был в таком же звании, как его тезка. И также занял высокую должность с приходом в наркомат нового наркома Берии. Но в отличие от Судоплатова сразу же оказался в числе работников, которых нарком недолюбливал. И основной причиной этой нелюбви оказалась строптивость зама в кадровом вопросе. Фитин воспротивился желанию Берии расставить в отделе своих людей. Мало того, он самым решительным образом выступил против родственника Берии Амаяка Кобулова, заявив, что к работе с агентурой его нельзя допускать в буквальном смысле из-за его неразвитости и малообразованности. Не постеснялся он сказать, что и неистребимый кавказский акцент для любого резидента является недопустимым. А если такой резидент не желает еще и изучать язык страны, в которой работает, то его как минимум нужно гнать поганой метлой.