След грифона - Сергей Максимов

Два железнодорожника с сундучками в руках, видимо, локомотивная бригада паровоза, увидев окровавленного человека с «маузером», испуганно метнулись в сторону. Плохо соображая, качаясь точно пьяный, он неизвестно сколько еще шел прочь от станции, пугая редких прохожих. И лишь подходя к конспиративной квартире, находящейся недалеко от вокзала, спрятал в карманы шинели «маузер» и окровавленные золотые часы. Вопли изуродованного и, вероятно, смертельно раненного им человека до сих пор отчетливо звучали в голове. Его подташнивало от сотрясения мозга и от омерзения к себе и к поверженному им моряку. Русский офицер изуродовал, а может быть, и убил, русского человека. Сознание отказывалось принимать этот очевидный факт.

На конспиративной квартире он так и не смог прийти в себя. Половина лица заплыла густым лиловым отеком. Болели опухшие губы и нос, болела и кружилась голова. Болели выбитые пальцы правой руки. Постоянно подташнивало. Было что-то унизительное и противное в этой боли. Он постоянно боролся с желанием в очередной раз пойти и вымыть руки, точно чужая кровь по-прежнему была на его опухшей руке. В конце концов он отправил хозяйку – пожилую одинокую женщину, жившую за счет сдаваемой внаем комнаты, – на рынок с просьбой купить чего-нибудь спиртного. И побольше спиртного. Не понимая, как другие люди все болезни души и тела лечат вином, он решил, что сейчас и ему непременно нужно выпить, если не напиться до беспамятства.

Пришедшая с улицы хозяйка была взволнована и встревожена одновременно.

– Вы себе представить не можете, что творится в городе, – с порога начала она рассказывать.

И, точно иллюстрируя ее рассказ, с улицы донеслись звуки беспорядочной стрельбы и такие же беспорядочные крики. Было слышно, как рядом разбили окно и стекла со звоном разлетелись по мостовой.

– Не стоит подходить к окнам, – сказал он хозяйке, предупреждая ее порыв выглянуть в окно.

– Боже мой! Боже мой, – беспрестанно повторяла женщина. – На улице хватают офицеров. Куда-то их уводят. На рынке какой-то ваших лет прапорщик застрелился, когда его хотели арестовать.

Он уже не слушал ее. Раскупорив одну из двух принесенных бутылок коньяка, он, как горький пьяница, пил из горлышка бутылки. Пил большими глотками коньяк, вкус которого в тот момент абсолютно не чувствовал. Ошеломленная происходящими событиями и его необычным поведением, хозяйка что-то говорила и говорила еще, но он ее не слышал.

Сидя за столом, бессмысленно глядя на бутылки коньяка и на принесенные заботливой женщиной закуски, он размышлял. Опьянения он не чувствовал, но коньяк вернул способность думать. Не так чувствовалась боль во всем теле. Он представлял себе, как по лесам, обходя крупные населенные пункты, пытаются пробраться на Дон четыреста всадников Текинского полка со своим командиром полковником Кюгельгеном, с приятелем Суровцева – Эртгардтом и самим Корниловым.

В том, что они будут разгромлены и рассеяны многочисленными отрядами Красной гвардии, Суровцев не сомневался. Сам вид этого отряда, облаченного в восточные желто-синие полосатые халаты, с белыми черкесками на головах, настолько экзотичен в русском пейзаже, что, кажется, сама природа против них. Меньше беспокоила судьба других генералов. Мирк-Суровцев, конечно, знал, что лучше бы пробираться поодиночке, но в отличие от него самого почти все генералы напрочь лишены навыков конспирации. Парами они себя чувствовали бы увереннее. Легенды и документы он готовил, исходя из совокупности личных качеств и внешности каждого. Исходя из того, что в более поздние годы специалисты стали называть «психотипом личности». Молодцеватые Марков и Романовский стали один солдатом, другой прапорщиком из запасных. Маркову даже понравилась такая роль. Еще в Быхове, примерив солдатскую шинель, он продемонстрировал такую матерщинную лексику, что генералы покатились со смеху.

– Погодь, не так еще поржете, кады мы вас за храп возьмем, – уже совсем не смешным замечанием закончил он свою речь «сознательного товарища».

Генерал Лукомский по легенде превратился в добропорядочного и пугливого немецкого колониста и отправился в Петроград один, навстречу эшелонам Крыленко. Знание польского языка Деникиным сделало его польским помещиком. Антон Иванович отказался от предложения Кусонского, выполнявшего специальное поручение, ехать с ним на паровозе. Вместо него укатили Марков и Романовский, в дороге исполнявшие обязанности кочегаров. А затем уже в обычном поезде «денщик» Марков бегал за кипятком для «своего офицера». А сам Деникин уже в Новочеркасске признался Суровцеву:

– Поражаюсь вам, полковник! У меня для конспирации положительно не хватает игры воображения. Можете себе представить? Разговаривал со своим попутчиком на польском языке, а на вопрос какого-то солдата: «Вы какой губернии?» – машинально отвечаю: «Саратовской». Потом пришлось сбивчиво объяснять, как поляк попал в Саратовскую губернию.

Они еще не раз вспоминали это путешествие, которое не без заслуги полковника Мирка-Суровцева закончилось благополучно. И даже не склонный смеяться Корнилов улыбался, вспоминая, как он в изношенных валенках и в рваном крестьянском армяке вышел из поезда в Новочеркасске с паспортом на имя беженца из Румынии Лариона Иванова и объявил патрулю:

– Я генерал Корнилов. Мне необходимо видеть генерала Алексеева.

— Хорошо хоть узнали, – со смехом заметил ему Марков.

Еще один забавный случай с узнаванием произошел с тем же Корниловым раньше. В ночь на 3 декабря на станции Конотоп один из арестованных офицеров Текинского полка в сопровождении караульного офицера направлялся в буфет за провизией для арестантов. На перроне его окликнул хромой старик в старенькой заношенной одежде и в тех же, теперь легендарных, стоптанных валенках и простуженным голосом генерала Корнилова произнес:

– Здорово, товарищ! А Гришин с вами?

Пораженный арестант чуть было не гаркнул: «Здравия желаю ваше превосходительство!» Вместо этого получилось неуклюжее:

– Здравия... здравствуйте, да...

Довольный ответом старик кивнул и исчез в толпе.

– Послушайте, да ведь это генерал Корнилов! – воскликнул караульный офицер.

– Да вы с ума сошли! – рассмеялся в ответ арестованный. – Просто знакомый один...

Они были честными и бескорыстными людьми – эти генералы. Изучая их судьбы, невольно поражаешься некой их наивности. Противники их по Гражданской войне были циниками и прагматиками. Греховность братоубийственной войны преследовала белогвардейских генералов до конца жизни, когда их противники и голову-то себе не забивали всякими «антимониями» вроде «раскаяние» и «покаяние». Даже вступив в Гражданскую войну, белые генералы продолжали покупать, а не отбирать у населения продукты и все необходимое для снабжения армии. Противная же сторона пошла дальше самого Наполеона, в свое время ликвидировавшего в армии институт маркитантов. Вместо наполеоновских реквизиций в революционной Франции население России познало продразверстку. И уже не реквизировалась часть чего-то, а отнималось все подчистую. А появление заградительных отрядов? А показательные расстрелы, которые устроил Троцкий на Волге? В истории такого не было со времен существования монгольской империи, когда за бегство с поля боя убивали каждого пятого или десятого. Говорят, Корнилов тоже обещал украсить повешенными рабочими фонари на столичных улицах, но обещание свое не выполнил.

В.В. Шульгин, с которым за свою жизнь Суровцев встречался много раз, писал: «Начинали войну почти святые. Закончили ее почти бандиты».

– Это про быховских узников и про меня, Василий Витальевич, – сказал много лет спустя генерал Суровцев Шульгину.

В тот день ноября 1917 года он осознал, что вступил в войну совершенно другую. В любой из войн человеческое желание выжить приводится в соответствие с уничтожением себе подобных. И развитие военного дела не что иное, как совершенствование этого убийства. Но война Гражданская – всегда массовое самоубийство народа, ее допустившего. По большому счету, независимо от того, кто победит, поражение терпит нация. А интернационализм, как выяснилось в двадцатом веке, хорош в любой другой стране, кроме страны собственной. Если она у вас, конечно, есть.

На другой день, попрощавшись с хозяйкой, которая начинала догадываться, что квартирант ее не только офицер, но и офицер особенный, щедро с ней расплатившись, он навсегда покинул свое временное жилье. Женщина, поднявшись в комнату постояльца, чтобы произвести уборку, обнаружила на туалетном столике золотые часы квартиранта. Она было бросилась вслед за офицером, чтобы вернуть дорогую вещь, но увидела короткую записку: «Примите на память. А лучше продайте. Прощайте». Почему-то молодой человек хотел расстаться с этими часами – поняла хозяйка. И причина этого поступка, очевидно, была серьезной. Это показалось ей тем более странным, что на крышечке была выгравирована дарственная надпись: «Любушке штабсъ-капитану Мирку-Суровцеву от казаковъ-кубанцовъ. Восточная Пруссия. 1914 год».