След грифона - Сергей Максимов

Когда поезд остановился, из всех вагонов на тесный перрон вокзала посыпались приехавшие матросы. Абсолютное большинство прибывших были пьяны. Многие имели характерный мутный взгляд заядлых кокаинистов. Привыкшие к кокаину, заботливо поставляемому в Россию кайзером, и особенно на Балтийский флот, за девять месяцев власти Временного правительства многие из этих «альбатросов русской революции» стали законченными наркоманами.

Точно в издевательство оркестр заиграл славный марш «Гренадер».

– Где? Где? – полетело над толпой, ставшей еще более тесной и агрессивной. Несколько приехавших матросов оказались рядом с Духониным. Грубо схватив генерала, они потащили его к вагону первого класса, в тамбуре которого стоял сам Крыленко. Вооруженная толпа, почти полностью состоявшая из солдат запасных частей, стала еще более плотной. Матросские черные бушлаты и бескозырки, как угольные вкрапления, проникали в серо-зеленую массу шинелей, папах и фуражек. Они, как муравьи из муравьиных нор, лезли и лезли из вагонов, сея агрессивность и раздражение.

Офицеры, члены самораспустившегося общеармейского комитета, стали первыми жертвами революционного разгула. Красные банты поверх шинелей не спасали. Приезжие стали срывать с них погоны.

– Ты морду не вороти, в глаза гляди, говно свинячье! – брызгая слюной, пыхтя перегаром, кричал какой-то бородатый матрос в лицо подполковнику из числа комитетчиков. – Сымай погоны свои поганые, пока я тебе башку не снял! А вы куда смотрели? – обращался он к солдатам. – Вы, сучьи дети, поди, и честь им до сих пор отдаете?

– Ты нас не сучи, – отвечал матросу какой-то солдат. – А вы, ваше высокоблагородие, и правда, сняли бы свои цацки.

И подполковник торопливо принялся срывать с себя погоны под смех и улюлюканье толпы. Рядом избивали поручика, посмевшего сопротивляться произволу. Между тем Духонина, раздвигая толпу, несколько матросов, перепоясанных по новой революционной моде пулеметными лентами, дотащили до главного вагона. Крыленко, не сходя на перрон, близоруко смотрел на толпу. Оркестр, теснимый со всех сторон, играл все хуже и хуже, пока, наконец, не был окончательно сжат до невозможности взять дыхание для дальнейшей игры. Сдавленный звук одинокой трубы, точно крик погибающего животного, хрипло взлетел над вокзалом и замолк. Толпа кричала «ура!», как будто радуясь гибели последнего признака воинской дисциплины.

Когда Духонина сбили с ног и уронили на перрон перед Крыленко, толпа чуть подалась назад. От поверженного генерала шарахнулись как от прокаженного. Волей судьбы Суровцев, в солдатской шинели, небритый, чтоб не слишком отличаться от других, оказался в двух шагах от генерала.

Духонин неуклюже поднялся на колени и тяжело встал. Без генеральской папахи, с испачканными в грязи руками он застыл перед Крыленко. Ворот шинели был расстегнут, и Георгиевский крест, чуть сдвинутый в сторону, виднелся в прорези воротника мундира. Белая эмаль креста была не намного белее бледного лица генерала. Он что-то хотел сказать, но не успел. Один из матросов решил сорвать с него погоны.

– Дай-ка я тебя демократизирую, гражданин генерал, – сказал матрос, протягивая руку к золотому генеральскому погону.

Духонин вяло попытался отстраниться, но тут же чья-то рука с хрустом оторвала погон с плеча. И уже было не разобрать, кто ткнул генерала в спину. И уже какой-то истеричный солдат бросился на генерала с кулаками, протяжно заорав:

– Ля-а-рва!

Матросы отошли в сторону. Дело было сделано. Уже солдаты, а не только моряки, принялись вершить расправу над генералом. По всему пространству перрона избивали офицеров. Подполковник, за минуту до этого сорвавший с себя погоны, лежал на земле, закрывая голову от ударов.

– Господа, товарищи, прошу вас! – выкрикивал он, вздрагивая от ударов многочисленных ног, обутых в сапоги, в солдатские и матросские ботинки. – Прошу вас...

Он так и не успел сказать, о чем просит избивавших его людей. Рядом с проломленной прикладом головой лежал бездыханный поручик, так и не позволивший сорвать с себя погоны. О его мертвое тело, грязно матерясь, постоянно спотыкались. На него наступали, его топтали, когда шарахались из стороны в сторону в поисках новой жертвы. Мало кто из офицеров, пришедших в тот день на вокзал встречать поезд из революционного Петрограда, уцелел. Сухие хлопки выстрелов то и дело обрывали крики и вопли.

С Духонина сорвали шинель. Непрестанно его избивая, сорвали погоны с мундира. Сорвали кресты с шеи и груди. Рвали в клочья сам мундир. Генерал не сопротивлялся и молча сносил побои. А его били и били, с каким-то остервенением, молча и целенаправленно. Желая только одного – медленно убить.

Сжимая в кармане рукоятку «нагана», Суровцев приблизился к Крыленко. Уравновешенный и сдержанный офицер, он, наверное, впервые в жизни потерял самообладание. Глядя снизу вверх на Крыленко, так и оставшегося в тамбуре вагона, он совсем не по-солдатски, сквозь зубы процедил:

– Прапорщик, прекратите...

Еще одна секунда, и револьверная пуля разнесла бы вдребезги пенсне на переносице бывшего прапорщика, но бдительная охрана из матросов, опомнившись, схватила Суровцева за руки. Рука с «наганом» была извлечена из кармана и вывернута.

– Ах ты, мой белый хлеб, – ухмыляясь, произнес огромного роста матрос. – Да ты не иначе как ряженый!

И сразу же последовал ужасной силы удар кулаком по лицу отчего полковник сразу потерял сознание. Он не чувствовал, как на нем расстегнули шинель. Как его обыскивали. Офицерские сапоги при солдатском обмундировании ясно указывали на принадлежность Суровцева к их благородиям. Один из матросов отстегивал цепочку золотых часов от петельки брючного ремня, когда толпа в очередной раз надавила всей своей массой на вагон. Суровцев левым боком попал в узкую щель между вагоном и перроном. Один из обыскивавших его, отчаянно матерясь, разогнулся, а затем, прижатый к стенке вагона, сам того не желая, наступил на бесчувственного полковника. Суровцев упал вниз, в узкое пространство между дощатым перроном и вагоном. Только это на короткое время и спасло ему жизнь.

Он не видел, как растерзали Духонина. Обезображенное окровавленное голое тело генерала до утра следующего дня так и лежало на перроне. Надругались и над трупом последнего законного главнокомандующего русской армии. А сам Сергей Георгиевич пришел в себя от знакомого голоса матроса-гиганта, который, присев на корточки с обратной стороны вагона, улыбаясь смотрел на него между колесных пар.

– Ползи сюда, мой белый хлеб, – кивая стволом «маузера», говорил он.

Мирк-Суровцев, осознав, где он и как мог попасть сюда, попробовал пошевелиться. Тело болело, все его лицо было залито кровью из разбитых носа и губ. Но переломов, кажется, не было. Он стал выбираться из-под вагона. С трудом на четвереньках перебрался через один рельс, стал было переползать через другой, как могучая рука одним рывком вырвала его из-под вагона.

– Потерпи, ваше благородие, не долго мучиться осталось. А часики свои ты мне подари на добрую память, – говорил могучий моряк. – А я уж порешу тебя как родного. Рука у меня легкая. Никто не обижался, – издевался он. – Давай, давай часики. Тебе они теперь ни к чему.

– Да-да. Сейчас. Извольте, – едва шевеля разбитыми губами, произнес офицер и стал отстегивать карманные часы. – Вот, возьмите.

Он было протянул часы матросу, но вдруг отдернул руку с часами и другой, свободной рукой схватился за «маузер» моряка. Гигант выстрелил. Пуля ушла куда-то в сторону. Он намеревался ударом ноги сбить этого офицерика с ног, но не успел. Оттопыренными в виде рогатки пальцами Суровцев, не выпустив из ладони часы, нанес один из самых ужасных ударов восточной борьбы. Матрос, видимо, в прямом смысле слова не успел даже моргнуть. Пальцы офицера до третьих фаланг вошли в глазницы матроса. Против ожидания Суровцев нанес удар без всякой подготовки. Видимо, состояние, которое необходимо для того, чтоб решиться на такой удар, у него возникло само собой и было вызвано смертельной опасностью. А опасность смертельную он за три года войны отличал безошибочно от любой другой.

Вопль, вырвавшийся из могучей груди матроса, был ужасен. Его было слышно даже с обратной стороны состава. Но там никто особенно не заинтересовался причиной этого крика. Выхватив из руки матроса «маузер», Сергей Георгиевич не более трех секунд размышлял: выстрелить ему или нет. Он не стал стрелять и, качаясь, с «маузером», зажатым в руке, пошел, насколько мог быстро, прочь. За его спиной только что здоровый, молодой и сильный человек, бессильно упав на колени и держась за окровавленное лицо, продолжал издавать вопли. Но вдруг, последний раз огласив своим страшным криком окрестности, он свалился на бок и больше не издал ни звука.