Рассказы о Розе. Side A - Никки Каллен

– Нет, я по поводу поста… Я полночи не спал, думая, чего же я хочу от этих дней в ожидании Пасхи. К Пасхе я раньше был равнодушен; ну, мне всегда нравилось Рождество; я верю в него, загадываю желания, обожаю подарки, и стою мессу с восторгом; а вот Пасху могу и пропустить; заучиться, заработаться, сделать вид, что это меня не касается… звучит ужасно?

– Да, – отец Дерек прикрывал улыбку ладонью. – Боже, какие вы все выпендрежники.

– Представляю… учитывая, сколько галстуков и часов в каждой комнате.

– Нет, не представляешь… Начнем с того, что тебе в себе не нравится; в твоей жизни.

Тео подумал, покачал ногой, улыбнулся.

– Что? – спросил сердито на улыбку отец Дерек – такая она была тонкая, умная, как постмодернисткое замечание, комментарий к старинному тексту – его это пробесило в таком юном существе.

– Просто… не знаю, может, я выдаю секреты какой… ван Хельсинг всегда спрашивает, что нам нравится больше всего на свете…

– Ты не заметил – я не сказал: что в тебе плохого?

– А я этого и не услышал.

– Ну, слава Богу. А то я подумал, что ты меня только так и воспринимаешь…

– Но вообще Вы строгий, да… как Depeche Mode… мне не нравится… что я вечно ничего не делаю… только грежу наяву… боюсь потерять свой талант… и при этом его не ценю… всегда думаю – лучше было бы уметь делать что-то руками: дома строить, костры разводить, шить ботинки… горшки глиняные лепить… вязать…

– Ты ж не девчонка, не преувеличивай, тебе замуж не выходить. К тому же, ты делаешь сад.

– Впервые. Впервые я что-то делаю.

– Рисуешь…

– Вот про это я и говорю. Я смотрю на свои рисунки и думаю – это не я, это так клево… я так боюсь, что не смогу еще раз схимичить – каждый раз, как беру карандаш.

– Тео…

– Я не то говорю. Надо о Боге… но ведь мои рисунки и есть Бог… опять не то?

– Твои рисунки – это Бог и Дьявол, Тео, борются в тебе и делают тебя смертным. А сад – делает тебя бессмертным; чистым, настоящим Тео, который не боится остаться один в замке… не боится Бога… впустить Его в свое сердце…

– Да-а… мне нужен порядок… упорядоченность… мне нравится, как вы нас с Дэмьеном гоняете по пляжу, как в «Солдате Джейн»… нравится читать всю ночь то, что задано… нравится, что есть сад, он как ребенок – требовательный… нравится ждать урока астрономии весь день… мне нравятся списки, расписания… мне нравится быть занятым, мне кажется, что я прекрасен, что я совершенство, как Петрарка или Клаудиа Шиффер… Но с другой стороны – а как же валяния в постели до семи утра с прекрасной книгой или с ноутбуком с фильмом, а потом – сон до трех дня… брожение образов…

– Ох, Тео… я всё еще не услышал ни слова про Бога…

– Ну-уу… Он же – чудо…

– Тебе, Тео, нужен Бог как латынь. Я напишу тебе расписание на день: две мессы, исповедь, Розарий три раза, молитвы по часослову, и свои занятия, конечно же… а ты уже впиши туда всё остальное – бег, конную езду, лекции Ричи и ван Хельсинга, библиотеку, рисование, сад, еду, сон…

– Я не смогу. Я сорвусь. Я уже настроен на поражение.

– Никто не заставляет тебя так жить, Тео… это твой обет на этот Великий пост – порядок в отношениях с Богом… формализация. Просто попробуй. Если это не войдет в привычку за месяц – значит, Бог – это Рождество… каникулы в Париже… пальто, которое ты иногда надеваешь, самое красивое, которое дает тебе силу в самые страшные моменты…

– Откуда вы знаете про пальто… – Тео был потрясен проницательностью отца Дерека; не закончил, вцепился в золотистую ткань; а отец Дерек тем временем писал ему на атласной бумаге расписание; и было слышно только скрип его ручки – золотой, подумал опять о золоте мальчик; и стук дождя по стеклу, будто крошечные яблочки падали с деревьев, хороший урожай, будет полно золотого и розового варенья; потом отец Дерек встал из-за стола, вручил Тео листок; благословил – взял лицо в ладони, прочел молитву еле слышно, будто для каждого из мальчишек своя; начертил крест на лбу; и отпустил; ноги у Тео были как мятные; легкие и расслабленные; и бодрые при этом; в дверях он столкнулся с Йориком; тот был весь в черном, и с четками из горного хрусталя и серебра в руках; красивый невозможно.

– Привет, – сказал, будто не виделись.

– Мм, привет, – Тео придержал дверь, как джентльмен леди в супермаркете, с кучей пакетов; Йорик зашел; и дверь закрылась; и Тео еле удержался от того, чтобы не припасть к замочной скважине – и засмеялся еле слышно; будто платок батистовый подбросил – легко, мягко; поймал – прикосновение нежное, щекотное, как умиление; точно и во мне теперь есть что-то Визано; он как вирус, как нервный тик – поражает что-то внутри, в системе; как запах его духов – прилипает к телу, раздавленный листочек мяты, палочка корицы размятая, лаванда – внимание к ближнему – как отрава; Визано-Борджиа…

И опять это случилось за завтраком – столкновение масс холодного и теплого воздуха; классным завтраком, в «жирный вторник», Марди Гра, Изерли при помощи Тео и Дэмьена наготовил горы блинчиков с разными начинками. За столом были практически все; кроме отца Дерека и ван Хельсинга; они почти всегда завтракали отдельно, в кабинетах; и Зака; он потерялся в распорядке Братства, как и Тео поначалу; даже Дилан был; и Артур. Артур вставал рано, видимо, еще до Братства его жизнь была изрядно суровой; он бегал по пляжу километров десять в легкой серой куртке, белом свитере, серых спортивных штанах, кедах; потом принимал душ; потом ждал кого-нибудь и завтракал; потом сидел в своей комнате, как Визано, обложившись книгами; комнаты им с Заком отвели наверху – наверху еще жили отец Дерек и ван Хельсинг; Тео ужасно обзавидовался: как у Христа за пазухой; каменной стеной, заросшей розами; еще Артур упражнялся с Робом и Женей в стрельбе; Женя сказал: «да, ничего» – что означало пять бутылок из семи; за столом Сеттерфилд всё время читал, как и Дилан Томас; грыз ногти; растерянно отвечал Изерли на предложение «еще кофе?» «да… спасибо…я сам» – Изерли стоял над ним, как официантка из американского фильма, с кофейником, в своем волшебном фартуке; и Артур слышал его только на третий раз; но услышав, вскакивал и сбивал что-нибудь со стола; Изерли поднимал высоко брови; и ждал, когда Артур всё поднимет; это повторялось, как заставка рекламная; «чудной какой парень; он что, привидений, как Дилан, видит? – сказал Изерли. – Впрочем… я тоже такой был… это как бессонница – просто пройдет; или нет»; вечером он сидел со всеми и смотрел кино; и душ вечерний принимал тоже с кем-нибудь; будто просто хотел быть с кем-то; просто греться; сложен он был хорошо; накачанный; только горбился; это его портило немного; хотелось прямо взять и разогнуть, упершись в позвоночник коленом; молчал пока, только улыбался на общие шутки; он был как человек, очень долго живший один в большом доме; всю зиму; разучившийся вести диалог; одевался он будто уже готовился к священничеству: в белые рубашки, мягкие свитера, джинсы, кеды или сапоги; когда Артур привыкнет ко всем, научится разговаривать, и Тео как-то кинет в его огород – «партия консерваторов» – Артур ответит просто: «военная академия»; и вот сейчас он сидел и читал, и грыз ногти; Тео пригнулся, чтобы рассмотреть название; Артур заметил и поднял книгу, чтобы Тео увидел: «Андреас Везалий. De humani corpore fabrica»; переплет кожаный, битый на углах, и даже через стол слышно, как пахнет бумага – толстая, желтая – вкусно, как миндальное печенье.

– «О строении человеческого тела»?

– Тысяча пятьсот сорок третий.

– Актуально?

– Вполне.

– На латыни?

– Нам лекции в университете читали на латыни.

– А, ты можешь переместиться в Древний Рим и не пропасть…

– Ну, я очень постараюсь, – повторился Артур. Тео еле удержался, чтобы не съязвить, в привычке это у него или в характере – стараться, потом подумал – да это же самый длинный разговор Артура пока, бессовестно его так будет прервать – собственным остроумием; а тут и Грин глянул на книгу Артура.

– За завтраком, бррр, – сказал.

– Ты у нас тоже специалист по латыни? Тоже трактаты на досуге почитываешь… один я истекаю потом у отца Дерека, запоминаю последовательность шагов, и всё равно всем девчонкам на ноги наступаю…

– Да ладно тебе жаловаться, через год будешь писать трактаты о прелести жизни на открытом воздухе, как Вергилий… а книгу эту Визано в машине как-то забыл, и я ее открыл; неужели у нас и вправду такое внутри?

– По-моему, человеческий организм совершенство… – Артур вскинул глаза, и Тео аж вздрогнул – такими темно-синими они были, яркими, огромными, как экран в кинотеатре с «Мулен Ружем» Лурмана; и тут в столовую вошел Зак; в белой, в серую тонкую полоску, рубашке с серыми замшевыми заплатками на локтях, светло-коричневом, с темно-коричневой из замши спиной, жилете, с цепочкой золотой от часов, и светло-коричневых узких, по щиколотку, штанах, стиляжных таких, их шестидесятых будто, белых носках, и коричневых замшевых ботинках узеньких; черные волосы приглажены, блестят, будто набриолиненные; «привет всем» сказал Зак; привет, привет, отозвались все; явно Заку неловко; все здесь, а он только пришел; «кофе или какао?» спросил его Изерли так дружелюбно, что Зак сразу расслабился; «какао» и сел к Тео и Дэмьену; они развернулись к нему для общения; и вдруг Роб с грохотом встал; стул опрокинулся; все вздрогнули; Дилан уронил кусок яичницы себе на джинсы, вскинул серые глаза; ресницы и тени от них будто паутина; не лицо молодое, а брошенный дом, полный призраков.