Рассказы о Розе. Side A - Никки Каллен

А теперь… будто золотые конфетти падали ей на плечи. Она положила трубку, а внутри звенело: как ты могла так быстро разувериться, это же Он, это же Бог; его чудеса не поддельны; он не циркач; не Гарри Гудини; он настоящий волшебник; отец пил кофе – они любили одинаковый: очень горячий, очень сладкий, с очень жирным молоком; он всё понял, всё услышал; улыбался в чашку; а вот братья сидели и молчали тяжело; молчание можно было даже взвесить – примерно с собрание сочинений Бальзака.

– Это с кем это ты еще не целовалась по-настоящему? – спросил Шейн, старший.

– Со своим будущим мужем, – она подошла к плите и включила её, как ни в чем не бывало; кормить-то их надо.

– Это с кем?

– С парнем из Братства Розы… из замка, – сказал сердито Брэди. – Весь город уже болтает. Она вчера бегала к нему, вся разодетая, в больницу. И подарила ему мамину картину.

– Папа разрешил.

Они посмотрели дружно на отца.

– Я разрешил, – ответил отец.

– Ничего не понимаю, – Шейн стукнул ладонью по столу; всё из посуды звякнуло жалобно. – Может кто-нибудь сказать по-человечески, что происходит? Причем тут парень из замка? Разве они не монахи? Или ты собралась в монахини?

– Он не монах… в общем… он просто там живет… и мы познакомились; на рынке; он любит готовить, он у них вроде как повар…

– Вроде как повар? И где же вы будете жить, когда поженитесь? Там?

Она покраснела, стиснула зубы. Молчать было плохо, но она еще не придумала ответов. Она сама их не знала.

– Они будут жить здесь, если всё сладится, – сказал отец. – Или где им захочется; в Провансе откроют отель; с верандой в клетчатые скатерти. Главное, что наша девочка любит, и её тоже любят. Как это, Изобель? На что похоже?

Она чуть было не сказала про Кейт Перри; но это была не Кейт Перри, конечно; она вспомнила, как они танцевали под Фрэнка Синатру; но Изерли не был таким роскошным, как ночной Нью-Йорк; он был тонким, нежным, хрупким… как расцветающий розовый куст – каждый день вскакиваешь посмотреть, ну что же там – столько бутонов, но они все еще закрыты; и вот… однажды… розовый кулачок раскрылся… и там – Дюймовочка… Изобель вспомнила, как Тео читал Рильке посреди фермерского рынка.

– Пап… это как… Энди Уильямс поет «The time for us»…

Отец подумал, кивнул; сказал: «это… чудесно; я так рад за тебя»; накрыл своей ладонью ее – большой, теплой – как пледом мохеровым; но такой он был грустный; как он скучает по маме, подумала она, как же это ужасно, наверное – жить без того, кого ты любишь больше всех, всего на свете; это как вернуться с войны и не научиться жить в мире.

В восемь утра в больницу поехали Роб и Тео; был туман; такой густой, что даже леса было не видно; будто лес и Рози Кин, и горы, и море – это оставляемый на зиму дом; и вся мебель накрыта белыми чехлами; и джип шел сквозь туман бесшумно, будто огромный парусный корабль, таясь от врага – всё цепи перемотаны, ничего не звякает, фонари погашены, экипаж молчит – «Хозяин морей: на краю земли»; Роб включил негромко радио; «я подремлю немного» сказал Тео; «конечно» ответил Роб; из-за тумана казалось, что джип давно уже на дне моря; Тео думал, что заснет мгновенно, но его укачало из-за этой безвоздушности; он смотрел на Роба сквозь ресницы; он впервые с ним был наедине; Роб был в черных кожаных штанах и сапогах; черном свитере – воротничок и манжеты белой рубашки навыпуск; красивый, как Хан Соло; не свистит, не напевает, курит только и смотрит вперед на дорогу, настороже – вдруг кролик или кошка или бегущий ребенок; «я ничего о нем не знаю, – подумал Тео, – ничегошеньки; откуда он, что любит на завтрак, что читает на ночь; он как шикарное здание, закрытое на реставрацию уже несколько лет; музей драгоценностей; идешь мимо на работу и думаешь – там полно сокровищ; они похожи с Визано; как двоюродные братья; как из одной римской семьи – патрициев, сторонников Помпея, Брута и Кассия»; а потом все-таки задремал; и снилось ему, будто он в чей-то роскошной квартире – черный пол, черная и красная мебель – ищет какие-то важные бумаги, а находит детские книги и начинает их читать, хотя надо спешить-спешить; «приехали» разбудил его Роб, постучав по плечу нежно; дабы у Тео не случился приступ страха и сердцебиения от внезапного пробуждения; Тео просто открыл глаза, обнаружил, что Роб в дороге накрыл его пледом – оранжевым, пушистым; улыбнулся ему; Роб улыбнулся в ответ; «приедем в Рози Кин – выспишься» «всё в порядке, спасибо»; и они поднялись на третий этаж, где держали Изерли; и застали просто сцену из Шекспира – алый занавес раздвигается, все герои на местах, и вот-вот начнется: ван Хельсинг спит на кровати, в верхней одежде, ботинках, раскрыв трогательно рот, эдакий Марти Макфлай из «Назад в будущее»; Тео в очередной раз подивился его красоте – не женственной и не суровой; бархатной, кофейной; роскошной, барочной; и у этого человека нет ни одной фотографии – нельзя; только портрет в семейной галерее; Ричи спит в кресле, – голова на плече, белокурые пряди на безупречном высоком одухотворенном лбу, тени от ресниц серебристые, и рука почти касается пола – длинные романтические пальцы, – будто позирует Делакруа. Йорик и Изерли спят на диване, зарытые в черно-белые пледы, как солдаты в окопы Первой мировой; Изерли в пижаме и тапках – огромных, в форме медвежат; Йорик в одежде – рубашке, пуловере клетчатом – вишневом с черным; пальто его красное валяется на полу, Тео даже вздрогнул – это было первое яркое пятно за утро; будто лужа крови, натекшая с запястья Ричи-Марата; «надо будить» сказал Роб самым обычным на свете голосом – Тео понял, что Роб не увидел всего этого – пятна пальто, Делакруа, Марти Макфлая, окопов Первой мировой; это всё его, Тео, картиночное воображение; уносит в чернильные края; улыбнулся – значит, действительно всё в порядке; а Роб уже толкал ван Хельсинга, Ричи, Йорика – уже не так бережно, как Тео в машине; а будто сержант: «подъем, подъем, даю вам ровно минуту; давайте, самовлюбленные каракатицы, если кто не успеет, не дам спать целую неделю» – что-то из репертуара «Солдата Джейн»; только Изерли никто не будил; да он и не проснулся бы; без катетеров у него опять поднялась температура; Ричи заскрипел зубами; завернул его во все пледы; дал ван Хельсингу на руки; потом Ричи с Тео собрали все вещи, лекарства – для вещей – их было немного: посуда, из белого стекла, несколько пижам, полотенца, книги – была наготове шикарная красная сумка с золотым цветочным узором; «картина» сказал Ричи; «ну давай я понесу, кому как не мне носить картины, я рожден для этого: носить туда-сюда Гогена, ван Дейка, всё такое, – ответил Тео, – главное, стекло не расшибить; вот тарелки с горячим грибным супом в кафе носить – это уже почти высшая математика»; он опять начал побаиваться Ричи – вернее, стеснялся, поэтому нес всякую чушь, шум; Ричи усмехнулся; надел серое приталенное короткое пальто, завязал крест-накрест шарф – черный, отливающий сапфировым, отчего глаза Визановские стали совсем синими – второй яркий цвет за утро; и вышел с сумкой; Тео завернул картину бережно в бумагу, замотал скотчем; и вдруг испугался – подумал, что Визано ждет его за углом, чтобы подставить подножку; Тео упадет и разобьет картину Изерли; ведь картину подарила девушка, нельзя, чтобы она попала в Братство; он сел на пол, и сидел, и накручивал сам себя; с этой картиной в обнимку; в пустой палате; пока дверью не хлопнул Роб.

– Ты где, Адорно? Мы тебя заждались все, Изерли надо срочно в кровать с капельницей… а ты тут расселся…

– Да я… – Тео так обрадовался, что за ним пришел Роб, что сразу мгновенно придумал, почему он всех задерживает. – Я тормоз, прости…

И вот опять ван Хельсинг несет Изерли на руках – завернутого в пледы, мягкие, черные с белым, это пледы, в которых они с Йориком спали ночью; Изерли в них как в ванне, полной пены; и от ван Хельсинга пахнет кардамоном, табаком трубочным, давленой вишней с сахаром; «Вы со мной скоро с ума сойдете, наверное» говорит жалобно Изерли; ван Хельсинг улыбается «это точно», целует его в лоб – нежно и сердито; всё равно я провинился, думает Изерли, ох, когда же у меня все получится обрадовать его; ван Хельсинг доносит его до машины, кладет бережно на заднее сиденье, подушку под голову подталкивает; потом все курят и ждут Тео; он где-то застрял с картиной; Ричи предлагает версию, что Тео запутался в скотче, как персонажи мультиков, сам себя замотал, заклеил, и теперь валяется, беспомощный на полу, зовет на помощь; Роб ведется, психует и идет на помощь; приводит Тео, тому нет оправдания, он красный, взъерошенный; будто и вправду что-то стряслось загадочное и нелепое; Ричи ухмыляется; Изерли жаль Тео; он ведь еще совсем ребенок, несмотря на свои таланты и шмотки; он закрывает глаза и прислоняется лбом к плечу ван Хельсинга – его укачало чуть-чуть; и опять он вспомнил, как это – лежать в лодке в солнечный день; и опять стал думать с удовольствием, что приготовит на Пасху – ведь она совсем скоро; и заснул; и проснулся уже в Братстве Розы, в своей комнате в Рози Кин. За окном было солнце, кричали чайки, окно было открыто, занавеска развевалась, будто девушка в «Мулен руж» поправляла юбки и чулки; пахло растущими травами, землей. Как там сад Тео, каким он будет? Изерли встал, обнаружил, что в руке опять катетер; капельница уже почти вся стекла; выдернул катетер из руки; нашел в ящике стола вату и водку – он всегда держал маленькие бутылки разного спиртного – мало ли чего захочется ночью; прижал ваткой ранку; увидел картину, прислоненную к столу, улыбнулся; снял пижаму, надел белый свитер, тонкий, кашемировый, закатал рукава до локтей, темно-синие джинсы, синие кеды; пальцы еле слушались; часы – он проспал целые сутки; это было уже следующее утро; и пошел по Рози Кин; окликая Тео, Дэмьена, ван Хельсинга; вспомнил, как приехал после разговора с Изобель первый раз, обалдевший, сбитый с толку, напуганный, а в замке будто бы никого не было, будто все бросили его, исчезли, переместились в другое измерение. Ему опять хотелось найти Дэмьена и Тео; сидящих в библиотеке; приготовить им бутербродов; и посидеть с ними, поболтать, покурить, обсудить жизнь и малых фламандцев; каждый оттенок красного.