Рассказы о Розе. Side A - Никки Каллен

Изерли сидел на кровати, в белой пижамной рубашке, из тонкой фланели, рукава подкатаны, толстая зачитанная книга на коленях; из носа и рук трубки тянутся к капельницам; руки все в шрамах; что с ним – жертва катастрофы? Лицо белое-белое, даже губы обескровлены, будто он замерз; и только глаза зеленые, темные, прозрачные, хвойный лес отражается в озере, полном лилий; и черные брови и ресницы – нарисованные на фарфоре. Будто он прожил после того побега в ночь целую жизнь. Без нее.

– Привет.

Глаза у него такие яркие, ясные, как зеркало, что она даже видит свое отражение – желтое, как одуванчик.

– Привет, – отвечает он. – Какая ты… в ромашках… смешная, как из мультика.

Она так счастлива; он не рассердился на нее, не кинул стаканчиком из-под кофе, не выпрыгнул в окно, не позвал медсестру или кого-нибудь из этих. Он просто сидит, весь разломанный, как миндальное печенье, и смотрит на нее, и говорит – и голос у него треснувший, бесцветный, как лед на лужах в ноябре.

– Я принесла тебе подарок.

– Красивый?

– Да, – она разворачивает полиэтилен и бумагу коричневую с картины.

– Громоздкий.

– Есть немного.

На картине таз, полный слив – золотых; он стоит на полу цвета нагретого песка; и солнечные лучи такие сияющие, будто это холст такой – структура – расшит люрексом; она садится на кровать, чувствует его тело, хрупкое, смертное; ставит картину ему на колени; Изерли касается ее рукой; и лицо его оживает – согревается от картины.

– Теплая.

– Да. Мама варила варенье из этих слив и писала картину. Она не закончена, видишь? Пол не дорисован, таз… потому что через несколько минут за кадром я наступлю в таз с горячим вареньем, поставленным остывать, ногой – в сандалике и колготине, правда, но все равно – ору будет немеренно…

Изерли смотрит на картину с совершенно неописуемым выражением – будто он видит что-то совсем другое – код да Винчи.

– И я принесла тебе сливовое варенье – ты любишь? – ставит на колени золотой пакет.

– Спасибо, – говорит Изерли.

Сзади кто-то прочищает горло. Изобель подпрыгивает – она думала, что кроме них и роз, нет никого – как в сад сбежать – в девятнадцатом веке от гувернантки, и гулять наедине, и ждать, задыхаясь от жасмина и волнения, тех самых слов… В белом кресле сидит нога за ногу высокий стильный парень – платиновая челка, белая рубашка-поло, дорогие хромированные черные часы; на колене книга; такой британский, строгий, безупречный, чистый; северный пляж.

– О, простите.

– Ничего. Это вы простите, надо было сразу шум создать, книгу уронить что ли… Я Ричи Визано, – тот самый парень, которого Изерли боится до смерти. Ну, конечно, следит, блюдет.

– Изобель Беннет.

– Беннет? – брови у парня ползут вверх, будто у нее фамилия Пиквик.

– Да… я почти персонаж, – но он поворачивает книгу на колене обложкой: «Гордость и предубеждение» – и она сама улыбается. – Ну ладно, я пойду. Выздоравливай, Изерли.

– Постараюсь, – он даже не делает никаких взмахов рукой, жестов прощальных, просто смотрит. – А картина? Ты уверена?

Она осмеливается – целует его в щеку; мягкую, как бумага, прохладную, будто он только что умылся в фонтане; и выбегает; в коридоре Тео – пьет кофе, подпирая стену. И этот человек – в сюртуке, нереальный, как картины Дали.

– Тео, сходи, покури, – говорит этот человек, и Тео уходит без пререканий; а он возвышается над ней, сильный, красивый, она боится дышать; вдруг произойдет обвал, и ее завалит камнями, снегом, как маленький домик; она боится его, как чего-то сверхъестественного, неумолимого, из подсознательного – Песочного человека, Каменного гостя. – Вы Изобель?

Она кивает.

– Вы его любите?

Она опять кивает. Что он ее спросил? Любит ли она Изерли? Но почему это? Почему не впечатал еще в стену, как Йорик тот стаканчик с плохим кофе?

– Это хорошо, – говорит человек, по-прежнему неожиданное, и голос у него как шикарно настроенный рояль, для Рахманинова, Шопена, Берлиоза, Малера, а кто-то сидит и грустит, и стучит на нем безделки – нежные, грустные и попсовые, «My Love» Сии Фурлер. – Его нужно будет любить очень-очень крепко, держать у самого сердца, носить на руках. Вы готовы так любить, Изобель?

– Готова, – она даже не сказала, пошевелила – онемевшими губами – не поднимая головы; она поняла, кто это человек – его опекун – Габриэль ван Хельсинг.

– Я рад, что все так сложилось, – и отпустил ее; она почувствовала, что всё, свободна; аудиенция окончена; будто он министр, кардинал Ришелье; и она ушла, побежала, потрясенная; на улице уже был вечер, и ей казалось, что где-то вдалеке играет папин музыкальный автомат, песенку из «Серенады солнечной долины», дуэт про радугу, и капли дождя теперь были как падающие звезды, каждая – желание, загадывай не хочу; ей отдали Изерли, о, Боже, ей отдали Изерли; это было так невообразимо; невероятно; прекрасно; что теперь с этим делать? куда идти? Надо было сказать – и она подняла голову, руки к небу, и сказала как папе на Рождество, распаковав все подарки: ты самый лучший, ты… самый лучший… ты просто… спасибо, Господь.

После Изобель остался запах базилика, свежий, пронзительный, слезный.

– Только попробуй что-нибудь сказать, Визано, – сказал свирепо Изерли.

– А я разве что-нибудь говорю? – Ричи поднял руки – сдаюсь, потом достал сигарету и щелкнул зажигалкой, винтажной «Зиппо» серебряной, выпустил по-киношному дым через нос; курит в больнице, ну обалдеть.

– Дай мне. Мне можно?

– Нельзя.

– Дай.

Ричи кинул пачку на кровать, Изерли поставил картину на пол, облокотив на кровать, достал сигарету, Ричи кинул еще зажигалку, Изерли прикурил, закашлялся, вздохнул. Молчание было восхитительным – как в театре – интригующим; когда каждый занимается своим, но подглядывает за другими.

– Ты… – Изерли еще раз кашлянул. – Ты знаешь что-нибудь о женщинах?

– Ну, смотря, что ты имеешь в виду. Я их анатомировал.

– Ффу… ну, я имел в виду…

– Да я понял, что ты имел в виду.

– Ну да… ты влюблялся когда-нибудь?

– Нет. Ты же знаешь.

– А… был когда-нибудь с женщиной… ну…

– Занимался ли я сексом?

– Ну да.

– Разговор как у двенадцатилетних. Да. Несколько раз.

– Я понял, в научных целях. И как?

– Что как?

– Ну… это здорово или скучно?

– Это… Я думаю, у тебя все будет по-другому, – Ричи улыбнулся. – Воистину красивая картина. Настоящая.

– Да. Это ее мама рисует… рисовала.

– Умерла?

– Кто?

– Ее мама?

– Да, давно, Изобель была еще маленькая; в итоге ей пришлось научиться готовить и штопать носки в срочном темпе, – Изерли зашуршал пакетом. – Сливовое варенье… Это поразительно. Таких совпадений не бывает. Только когда должно случиться что-то очень плохое. Знаешь, когда ван Хельсинг спросил меня, что я люблю делать больше всего на свете, я ответил… совсем смешное – про работу по дому… и что я люблю сливовое варенье… брать его с полочки в погребе и подниматься с ним наверх, на кухню… моя мама варила такое же, и я его обожал… оно такое сладкое, золотое, будто летний день роится в банке… а ты?

– Люблю ли я сливовое варенье?

– Нет. Что ты ответил ван Хельсингу на вопрос, что ты любишь больше всего на свете?

– А ты как думаешь?

– Не знаю… себя, часы дорогие… плавать… машины с открытым верхом, французский рэп…

– Бога.

Изерли закрыл глаза. Как он не догадался.

– И больше ничего?

– Ничего.

– И зачем же он взял тебя в Братство?

– А надо было взашей прогнать? Сразу в инквизицию? – Ричи усмехнулся, но глаза его стали грустными; как у моделей Рафаэля.

– Ну… ты же понимаешь, зачем было создано Братство – выбить из народа всю дурь и научить их любить Бога, как самих себя. А ты уже такой, какой нужно – ты совершенство, ты Мэри Поппинс.

– Ван Хельсинг сказал, что я должен научиться любить других людей.

Изерли понял. Замысел и мудрость ван Хельсинга были сродни своим величием и мастерством Сикстинской капелле.

– Оу… И у тебя получилось?

– У него получилось…

После Изобель к Изерли зашли Тео, Дэмьен и Грин; «Роб, Женя и Дилан уехали уже в Рози Кин сразу, хозяйничать; боялись, что Тео там один на грани безумия пребывает, не может загнать лошадей, разоряет сад»; «и что Тео? пребывал?» Тео засмеялся «Было немного – я разговаривал с розами, и они отвечали» «ого, и о чем разговаривают розы?» «как девчонки – о тряпках все» «тогда тебе было о чем с ними поговорить» – все заржали; «в общем, братья Томасы и Даркин передавали тебе привет; они тебя видели спящим-храпящим; как там сказал Женя – «Изерли-сплюшкин»; потыкали тебя в бок своими стеками и поняли, что ты в порядке» «неправда; усов из зубной пасты нет; главной улики; Женя не смог бы устоять» «Однако же, смог; он вовсю готовится к Великому Посту, берет на себя обеты» «а где тогда Йорик?» спросил Изерли; он был смешной – в пижаме, в подушках, взъерошенный, медвежонок Тедди ручной работы – хорошенький, несмотря на болезнь; ребята подумали, что лучше он никогда не выглядел; будто пил лекарства не от температуры и мокроты, а от душевных мук; сладкие такие сиропы, малиновые, земляничные; Грин заметил на столике банку со сливовым вареньем, улыбнулся; у каждого свое вино из одуванчиков; «а где Йорик? – повторил Изерли. – Мы ведь смотрели концерт; это было завораживающее, восхитительное зрелище, средневековый китайский цирк; я даже нужные слова неумеренного восторга записал на открытке…» – парни молчали; и Изерли понял – Йорик никогда не простит ему попытки умереть – он ведь спас его тогда, дал сил, рубиновых своих; а он их растратил, проиграл, как в казино; но что делать, если не везет; но Йорик сидит в коридоре и хмурится, и грызет ногти; сегодня у Изерли нет шансов.