Рассказы о Розе. Side A - Никки Каллен

День был дождливый; серый, но не мерзкий, грустный, прожить бы да и ладно; а еще один серебристый; сверкающий прямо; будто вместо дождя с неба падал новогодний дождик, такие тонкие сверкающие были струи, хотелось их ловить руками и закручиваться, как в ткань; и за обедом отец сказал про Изерли; братья и отец пришли обедать пораньше, была пятница, у всех на работе короткий день; все ждали вечернего матча, играла любимая команда младшего брата, ни о чем, кроме футбола, опять не говорили; спорили на абсурдные вещи – выпить клейстер, прокисшее вино; со стороны могло показаться, что они огромные, грубые и туповатые – мужики в толстых свитерах, клетчатых рубашках, крепких джинсах, ботинках рабочих; ногти обломанные, короткие стрижки; но сегодня, да и всегда, Изобель была рада, что они есть у нее – родные; она знала всё про каждого – старший, Шейн, не поступил в университет, хотя пытался – угнаться за девочкой из школы, в которую был влюблен; но она поступила, а он нет; так и остался в городке, работать, рабочим на ферме; она писала ему письма, трогательные, с фотографиями большого города, крыш, парков, площадей, мостов; никаких «ты слишком туп для меня»; хотя они даже ни разу не целовались; но он ни с кем не встречается, ждет ее; хотя не говорит ей, что ждет и надеется – чтобы она жила своей жизнью; средний брат – Аксель, мечтает, как и Изобель, – о своем – огромном поместье; он тоже рабочий на ферме, но если Шейну все равно, что он делает, он просто все делает хорошо, но просто работает; его жизнь – в верхнем ящике стола, с письмами той девушки; то Аксель уже зам управляющего; он влюблен в землю; выписывает журналы по фермерскому хозяйству, сидит, морщит лоб над ними, чиркает ручкой, делает пометки, вырезки; ездит на выставки с хозяевами фермы; а младший, Брэди, устроился в десять лет в винную лавку мальчиком на побегушках и теперь вот прекрасно разбирается в вине; хозяин оплатил ему даже курсы сомелье, дорогущие, по окончанию которых Брэди получит престижный диплом; но он до сих пор сам разгружает все ящики, сам моет полы в лавке; вот такие неуклюжие, неотесанные, а такие драгоценные камни ее братья – рубин, сапфир, изумруд. Брэди злился, что все ругают его команду – купили какого-то нового вратаря, а он не оправдал надежд уже в первой игре; какие они смешные, любимые мои, подумала она; смиряясь со своей судьбой – старой девы; удочерю девочку в конце жизни, рыжую болтушку, как Аня из «Зеленых Мезонинов»; придумала уже целую жизнь себе: и будем с папой и рыжей втроем; на обед она приготовила томатно-сельдерейный суп и лазанью; а на десерт – горячее мороженое – для Брэди – раз его команда играет, поддержать; пломбир, миндальные хлопья, клубника; он обожает мороженое; а такое еще не пробовал; только надо подождать, сказала она, оно готовится быстро, и есть его надо сразу из фритюра – осторожно сложила шарики мороженого, заледеневшего в холодильнике до каменного состояния, обваленные в яйце и хлопьях, во фритюрницу и ждала золотистой корочки; бумажные полотенца и клубничный соус наготове; а они ждали, удивленные – вечно Изобель что придумает, обалдеть, хитрое что-то – за окном шумел этот волшебный новогодний дождь; споры о футболе утихли после удара кулаком об стол Брэди; и чтобы что-то сказать, отец вдруг вспомнил главную городскую сплетню: «о, а вы слышали? в больницу привезли на «скорой» одного из этих… из Братства… говорят, он простыл до смерти… воспаление легких, пневмония скоротечная, что-то такое… не уверены даже, что выживет… такой красивый парень, тот, что приезжает в город постоянно – на рынке все покупает, на почте письма отправляет… он у них, видно, что-то вроде управляющего…» – Изобель как раз доставала первые шарики из масла и уронила себе на ногу, но не почувствовала горячего – мороженое разлетелось по полу, красивое такое, золотое, молочное, как елочная игрушка.

– Изобель, ты что? – спросил Брэди. – Тебе помочь? Обожглась что ли?

– Папа, – сказала она, повернулась, сжала передник клетчатый, в красное кружево, мамин, – папа… – глаза у нее стали как бездна, звездное небо – огромными, черными.

Она ничего ему не рассказывала об Изерли – как встретила его в аптеке, как говорила с ним на рынке, как они танцевали под их с мамой музыкальный автомат, под Фрэнка Синатру, но он будто увидел это – как кино на быстрой перемотке; это было поразительно; встал, сжал спинку стула, будто в дом вот-вот ударит ураган; и сказал неожиданное: «иди».

Она выбежала под дождь; не сняв передника, в домашних туфлях – белых с розовым вязаных балетках; мороженое осталось лежать на полу; Брэди взял тряпку для пола и стал вытирать; Шейн и Аксель сидели, открыв рты.

– Обойдемся вареньем, – сказал отец.

А она бежала по улице, и дождь был такой сильный, что она бежала словно сквозь белье, развешенное для просушки; ей было все равно, увидят, скажут; «что это с Изобель Беннет? вся мокрая, в переднике, в тапках; вот скандал-то…»; он делал ее живой, этот капризный мальчик; когда мороженое упало ей на ногу, она поняла – вот в чем волшебство, химия – ей хотелось жить, зная, что он есть на свете; ей хотелось смотреть, как он улыбается, как кто-то любит смотреть на солнечные блики на воде – будто кто-то бежит – Биче Сениэль, святой Каролюс – она читала о нем в газете – он умел ходить по воде, и когда шел, искры солнечные бежали в разные стороны – это так прекрасно, наверное, – красивый мальчик, гуляющий по воде; она засмеялась; я думаю о святом Каролюсе, Розовом святом, покровителе Братства Изерли; помоги мне, святой Каролюс, я знаю, он принадлежит тебе, но отпусти, отдай его мне, подари за силу чувств, за смиренную доселе жизнь; я так люблю его; я могу пройти море, я могу сдвинуть гору, я могу посадить за ночь розовый сад, как Золушка, так хочу быть с ним; он играет во мне беспрерывно, как на радио – как ремикс основной темы из фильма про любовь накануне премьеры очередного фильма; она раскрыла руки, ловя дождь, огромное небо, все серебро мира; засмеялась, закружилась; а потом закрыла глаза, струи дождя текли по ее лицу; теперь ты от меня не уйдешь, Изерли Флери; я украду тебя, как цыганка ребенка, теперь ты не за стенами своего замка; вздохнула, открыла глаза и увидела их – Братство; они шли, занимая всю улицу, по проезжей части, не давая никому – ни людям, ни машинам – пройти-проехать; шесть человек – ослепительной красоты, как мальчики из бойз-бэнда – большого бойз-бэнда; все в пальто, серых, черных, клетчатых, один в красном с капюшоном – у каждого свой фасон; брызги дождя взлетали из-под ног в тяжелых ботинках, будто они не люди были, а джипы американской армии, столько беспощадности было в их шагах; Изобель поняла, что это сила, которую никому не победить; спряталась за угол и наблюдала; ни у кого не было зонта, будто зонт – это для неженок; для девчонок и школьных мюзиклов; кто-то из них был совсем еще мальчишкой, кто-то совсем уже мужчиной – но во всех было что-то одно – порода, мощь, будто их выращивают, культивируют где-то, как орхидеи, как лошадей, как морпехов; трое курили, и сигареты не гасли, будто дождь вообще их не касался, был просто декорацией для музыкального клипа; плечи у них сверкали от дождя, как новогоднее конфетти, волосы слиплись – не по-простому, а для съемок воды туалетной – сплошной секс; опасные, как ночные кварталы, и прекрасные, как диалоги в «Касабланке»; Изобель сжала пальцы, поняла, что заледенела, и изо рта идет пар – они, как Белая Колдунья, принесли вечную зиму в Нарнию; нет, не сможет она зайти в больницу, увидеть Изерли; не сможет увидеть их; они действительно страшные, как говорили в городе; она поняла, что не имела понятия раньше о настоящем страхе – все эти спать без света, одиночество, смерть главного героя в книге – стали как из цветного картона; а страх перед Братством был животным, неразумным, иррациональным, как перед затмением в средние века – конец света; а Изерли был из них; на что она надеялась? Что у нее есть против Бога? Красота, ум, сердце, умение готовить… любовь. Любовь, повторила она, вставай. Она сползла по стене, сидела на мокром асфальте, и спросила Бога – а ты? Ты любишь их так же, как я люблю одного из них? Ты готов идти за ними на край света, во льды и жару, беречь их, как детей своих, дуть им на коленки разбитые, на малейшие царапины; или ты только бьешь их; чтобы выковать самое совершенное оружие? Сверкнула молния, и она услышала, вздохнула, пошла домой; дома был только отец; братья ушли в паб, сказал он; ты их выгнал, спросила, зубы стучали, как ирландские танцоры степ; ну, ничего им тут на тебя смотреть такую, будто знал, что она не дойдет, не найдет мужества, опозорится; принес ей плед, закутал и обнял; такой теплый, большой, медведь; и она расплакалась.

– Почему ты не увидела его?

– Я испугалась… там были они… все… такие страшные… и красивые… я ничто для него… для них… песчинка, червячок… а он из них… даже не помнит, наверное, как меня зовут.