Рассказы о Розе. Side A - Никки Каллен

– Флери! Вернись!

Ни звука. Море было таким огромным, а он таким маленьким. Крошечным, как когда-то «Титаник». В какой-то момент он понял, что ужасно устал; он плыл уже часа три; понял, что все безнадежно; что уже не найдет Изерли; море не лес.

– Святой Каролюс, что же делать… я ведь могу… ты же знаешь… я ведь так и до Австралии доплыву; но он где-то здесь… блять… надо было все сказать ему сегодня вечером, за какао… что я не ненавижу его… что я просто… просто охраняю его, как умею; а я не умею… – схватился за голову, вздохнул, будто не в бездне был, а в своем кабинете, за столом красного дерева, – отлично, еще полчаса – и я сам умру, – и так темно кругом, что даже если он сейчас же повернет назад, уже не выберется; он даже не знает, где берег; никаких маяков. – Знаешь… я-то ведь не боюсь умереть… но он… он ведь такой… несчастный… – Ричи оглянулся, море будто что-то ждало от него, обещания, жертвы, кольца. – Я отдам полжизни, лишь бы найти его… правда… Каролюс… я отдам пол своей жизни, лишь бы Изерли Флери нашелся… отдам ему пол своей жизни, если ему сегодня суждено умереть… пожалуйста… я знаю, что ты, Боже, не примешь такой дар, но Трэвис, отдай пол моей жизни Трэвису, – не торжественно, грозя небу кулаком, не фатально, чего не сделаешь ради друга, а так искренне, так нежно, будто просил чей-то руки. – Пожалуйста… только верни его… мне так жаль его, он такой хороший… – и его услышали; всё было все таким же темным, как закрытый на лето театр; ни луны, ни звезд; но вдалеке вода засверкала, будто под водой кто-то запустил фейерверк; Ричи улыбнулся, губа лопнула – пересохла от соли; «спасибо, святой Каролюс, спасибо, Трэвис»; и поплыл к искрам; и увидел, как Изерли идет на дно – в столбе света, не воды, а именно света – пылинки вокруг танцуют, как крошечные насекомые вокруг лампы вечером, на террасе, все сидят в креслах-качалках, пахнет сиренью, разговаривают, читают; нырнул и схватил Изерли за руку, тонкое запястье, стебель белой лилии, выдернул из смерти, вытянул, с корнем; Изерли был ледяной, бездыханный; глаза закрыты, лицо белое, усталое, как битые градом цветы; но это было неважно; в Ричи было столько сил, радости и горя, что он готов был проплыть еще столько же – еще одну ночь, до берега, до Рози Кин, где все живое, где сад и сливовое варенье; «все будет хорошо, Изерли»; поцеловал в лоб, положил его себе на плечо лицом вниз; и поплыл обратно; сердце так колотилось от волнения, что поздно-поздно-поздно, кричало «быстрее!», било его ногами, как капризный ребенок; дорогу назад он практически не заметил – тот же свет, дорожка из искр, указывал путь к берегу – будто кто-то шел по воде впереди него, бежал, и рассыпал сверкающие крошки; для небесных голубей; даже Тео увидел блеск на воде; издалека; ему показалось сначала, что от напряжения у него галлюцинации легкие; а потом увидел Ричи с Изерли; вскочил с колен, вбежал в море и помог Ричи вытащить тело.

– Он… – и не смог выговорить слова; Тео понял, что Изерли уже умер; он был холодный, хладнокровный, как рыба; ну что же ты, Господи, почему же ты не услышал; нас слышишь, а его не услышал; опять сел на песок, закусил пальцы, заплакал; будто ему десять лет, и он смотрит кино, «Хатико»; слезы были такие горячие, что Тео подумал мельком об ожогах, полосатые ожоги, буду как индеец, как бурундук; как котенок странный, черный, с белым; Ричи же действовал – бил Изерли по груди, пытаясь запустить сердце и вытолкнуть воду из легких; с такой силой, что Тео услышал хруст ребер; но все было бесполезно; мир словно разламывался на кусочки; мелкие, хрустальные, засеребрился перед рассветом – Ричи и Изерли словно сделаны из фольги; Тео оторвал от них глаза, и понял, что это наступает рассвет; такой странный, будто мировая зима; Ричи тоже понял бесполезность своих усилий, сел на песок рядом с Тео; «зачем? зачем он тогда дал мне найти его? я бы верил до конца своих дней, что он уплыл в Австралию…» – Тео ничего не понял про Австралию; ему давно уже казалось, что Ричи сошел с ума; переломал Изерли, как битой, своими красивыми руками; как на мафиозных разборках; Ричи же на прощание обнял Изерли, прижал его крепко к себе, голова к голове, волосы их перемешались – светлые и темные, слипшиеся от соли, от песка; «прости меня, Господи, прости, что я не смог помочь, прости меня»; Тео никогда этого не забудет – Ричи, держащий Изерли, как принцессу, как убитого на войне, солдата из стихотворения Рембо; спит, бледный, тихо спит, пока заря встает; раскачивающийся в такт своим словам; рыдающий Ричи, просящий у бога прощения; за что, он был такой красивый и такой страшный в своем горе; татуировка эта на латыни, длинная, вьющаяся, как змея; «но ты… я же просил тебя… Каролюс… я же отдал ему… Трэвису… и он взял, я знаю, что взял… я почувствовал…»; и когда он замолчал, голос потерял, подумал Тео, устал, мы тут все убитые морем, Изерли вдруг закашлялся, захрипел; и в этот момент взошло солнце; розовое, золотое; море стало красным, как поле, полное роз; как во сне Тео, когда он только узнал о Братстве; и Тео понял, что Бог есть; и пусть из него ногти выдирают, Ричарда Докинза цитируют, всё, что угодно – потому что просто так умершие не оживают; а Изерли ожил – выблевывал воду, и Ричи держал его за плечи; а потом взял его на руки и понес; а Тео подобрал всю их одежду; и побежал за ними, размахивая победно, как флагом Ирландии.

Они положили Изерли на кровать; пледы, воду горячую, самую горячую, спиртное, раскомандовался Ричи; он все еще был в трусах – в черных боксерах – и часах; и Изерли был в трусах, смешных, в клеточку, шортах семейных; но Тео не обращал внимания, слушался и носился по замку, как угорелый; полотенца, тазы, чай, грелка; какое счастье, что он все это время помогал Изерли; знал, где все лежит; принес свой виски – не, потом выпьем, сказал, мельком глянув, Ричи, принеси что-то простое, водки, я его разотру; Тео принес водки из холодильника, финской, ледяной; положил, пока нес, в тазик с горячей водой, чтобы согрелась; включил Джемму; она зашумела, набирая воду, нагреваясь, такая родная, как кошка; сделал им всем по горячему шоколаду; Ричи прощупал и перебинтовал Изерли, «ребра сломал?» «ну да… два сломал, в трех трещины», закутал Изерли во все мыслимое; «горячий шоколад? будешь?» Тео сделал со сливками и корицей; Изерли, похоже, мало что понимал; кивнул; Ричи стал его кормить с ложечки; сцена была та еще – голый практически Ричи кормит с ложечки закутанного, как эскимосского ребенка Изерли; Тео улыбался, прикрыв рот ладонью; и, наконец-то прочитал надпись на руке Ричи: «Stat rosa pristina nomine, nomina nuda tenemus»; и подумал – розы, мои розы, ох, конец им пришел, наверное; но что делать, это моя жертва за жизнь Изерли и Ричи; я же разрешил Богу разрушить, забрать сад взамен; «тебе одежду принести?» спросил он Ричи; тот посмотрел на себя и еле улыбнулся; губы его потрескались после ночи в соленой воде; нижняя лопнула, и на ней запеклась кровь; он был похож на вампира Энн Райс какого-нибудь, Лестата после оргии; «да… я сейчас… он заснет, и я схожу, помоюсь… глаз с него не своди» «ладно, пока ты здесь, я у лошадей уберу и приготовлю завтрак; ну, не как Изерли, не изысканный; яиц сварю и бутеров нарежу; нормально?» – Ричи кивнул; Тео пошел делать дела – к лошадям; потом помылся быстро; переоделся – белая рубашка, горчичные клетчатые штаны с кучей карманов; стало легче; сварил яйца, нарезал бутербродов – с домашней колбасой, смастерил салат из помидор, зелени, оливок, желтого перца; принес в комнату Изерли; Изерли спал; Ричи сидел в кресле и слушал его дыхание; как он еще на ногах сам держится, подумал Тео; тс, Ричи, он спит, я посмотрю; ты уже посмотрел, ответил сварливо Ричи, и он чуть не утонул; я же тебя для этого и бил-колотил, чтобы ты смотрел за ним; ну, я думал, ты его убить хочешь; а ты все это время… ты знал, что он хочет умереть… Я знал, что однажды он может захотеть опять умереть, он же считает, что это самое простое решение. Ван Хельсинг сказал мне, чтобы я приглядывал за ним. А я подумал – надо подкалывать его, чтобы он дрался за себя, и тут Бог послал нам маленького, но бесконечно безмозглого Тео, который решил поиграть в благородство и ничего не рассказывать… Тео задохнулся, поставил поднос, стукнул кулаком по столу безмолвно, но так значительно, демонстративно, будто на немом пианино играл Шуберта – знаешь что, Визано, но ты… так странно это делал… я же не кардинал Мазарини, не Макиавелли, в такие игры играть не обучен; учись, Адорно, пока я есть, в Ватикан попадешь, карьеру сделаешь; и Ричи посмеялся, будто это и вправду было недоразумение, прикол такой удачный; и ушел – вернулся через пять минут практически; с мокрыми волосами, принес резкий запах кардамона и ириса; видимо, плохо смыл гель для душа или шампунь; принес с собой книгу и очки; босой, тоже в белой рубашке и драных светло-голубых джинсах; Тео вспомнил святых из Бундока; Ричи был прекрасен; как весенний ветер; ну, что, сказал Ричи, где там твой вискарь, мне бы самому не простыть; Тео вынул бутылку из-под стула; Ричи присвистнул, шикарная; Тео рассказал про Седрика Талбота-Макфадьена; а, я его знаю, очень крутой дядька, он спас ван Хельсинга от самоубийства; ван Хельсинга? от самоубийства? тоже? Талбот? Ричи, побойся Бога, что ты говоришь…