Рассказы о Розе. Side A - Никки Каллен

– Ну, теперь-то ты ее не просрешь, Флери?

Она зашла в больницу с цветами, в золотистом платье, не вечернем, а простом, под семидесятые, все за счет ткани – нежной, мягкой, как шелк, шерсти; в высоких сапожках под колено, на высоких каблуках; цвета слоновой кости и будто кружевные; «сапоги в дырку, на фига?» спросил после покупки практичный Аксель, средний брат; и зонт золотистый, прозрачный; и желтый плащ в ромашку; солнечный луч, а не девушка; и картина подмышкой, завернутая в коричневую бумагу и полиэтилен; и подарочный золотистый, парчовый, пакет; она боялась, что они все сейчас будут стоять в коридоре, пить кофе и курить, в больнице нельзя курить, но им-то все можно; такие же опасные, как когда-то французские романы, абсент, молодые революционеры-террористы; но в коридоре, рядом с его палатой, стояло всего лишь двое – и один из них был Тео, знакомый; она вздохнула еле слышно с облегчением; мальчик из клипов Леди Гаги; черноволосый, взъерошенный, зеленоглазый, тонкие малиновые губы с ямочками, черные ресницы с веер величиной, черные перья, а не ресницы, тонкий нос с горбиночкой еле слышной, римской, веснушки на белой коже, летние, восхитительные, как земляничный джем с корицей; в белой рубашке, зеленом жилете, черном узком галстуке, черных брюках, зеленых кедах; мальчик-мохито; свежий и пьянящий; он поднял на нее глаза, улыбнулся; «привет, эээ… Изобель?» она кивнула; второй парень смотрел спокойно и тоже улыбался, так хорошо, будто готов был подхватить и перенести через лужу, закружить; он был чуть-чуть повыше Тео, но постарше – года на три; потрясающий воображение – шикарные фигура, ноги, плечи – легкий и сильный, как молодое дерево; тонкие черты лица, светлые волосы шапкой, и необычные глаза – светлые, желтые, как у кошки; он показался ей очень знакомым; будто встречаются каждый день на остановке, или в супермаркете, но никогда не обращают друг на друга внимания; он был в узких, даже вызывающих джинсах, темно-синих, клетчатом пальто, серой футболке с капюшоном, в тяжелых дорогих ботинках, со шнуровкой, из тонкой блестящей кожи.

– Я Грин, – и тут она вспомнила, где видела его – на плакате на двери своей комнаты, покраснела, чуть не выронила все – зонт, пакет, картину.

– О, я знаю вас… Вы из группы…

– Ну да, – сказал он, приподнял брови – тонкие, золотистые, будто выщипанные; вообще, в нем было что-то от немецких актрис, – Марлен Дитрих, Ренаты Мюллер, Анни Ондра – эти одновременные роскошность и строгость черт, изощренность. – А Вы…

– Я к мистеру Флери, я… – она покраснела густо, но набралась смелости и прыгнула, – я в него ужасно влюблена; притащила подарков.

– О, – только и смог ответить Грин; но ему, похоже, было приятно, что не в него; видимо, это был самое большое неудобство в его жизни – быть знаменитостью, не математической, а сексуальной; Тео же не слушал – подошли еще двое ребят и принесли кофе.

– Здравствуйте, – сказал темноволосый мальчик, невозможно хорошенький, Изобель поразилась, как он еще по улицам ходит, как его не порвали на ленточки – даже не девушки, в нем было универсальное очарование, как в запахе горячего шоколада; в черном свитере, черном коротком пальто с капюшоном, черных вельветовых штанах, и тоже в этих ботинках тяжеленных; карие глаза, ямочки от улыбки на щеках – память сразу складывала это сияние на полку с лучшими воспоминаниями – маминым шоколадным тортом, папиным воздушным змеем, велосипедом и пикником… Он дал кофе в пластиковом стаканчике Тео, и девушка почему-то сразу поняла, что они – лучшие друзья; как они улыбнулись друг другу – Тео вымученно, будто у него была тяжелая ночь на горошине; у них вокруг был свой воздух – сотканный из ветра далеких жарких стран, вишневого цвета и пыли книжной. – Я Дэмьен Оуэн.

– Я Изобель Беннет, – представилась она церемонно, – я к мистеру Флери. Принесла… нет, пирожков не принесла, принесла варенья.

– Это хорошо, потому что мы ему принесли только себя, а это не так интересно – мы только из Лондона, а больному человеку про Лондон слушать не хочется; ему хочется слушать, какой он замечательный; а в Братстве такие разговоры не приняты, – и Дэмьен еще раз улыбнулся, так тепло, будто дал Изобель в руки кружку с глинтвейном и придвинул ее кресло к камину. Почему же они меня так напугали, они ведь такие… кексики с изюмом, подумала Изобель, мальчики из современных фильмов по книгам Диккенса; будущие модели Burberry; повернулась спросить, так можно ли к Изерли, и столкнулась лицом к лицу с четвертым парнем; он все еще держал кофе на весу, и она чуть не выбила стаканчик у него из рук; слова извинения застряли у нее в горле, как тост без чая.

Он был очень красивым – как фейерверк в день взятия Бастилии. Как букет алых роз. Как целое поле алых, как кровь, роз. Будто сначала на этом поле была битва, полегло несколько тысяч молодых англичан, французов, немцев, итальянцев, среди которых были великие поэты и композиторы, а потом все перекопали, разровняли, посадили и выросли розы. И они огромные, на крови, тянутся к небу, будто каждая хочет стать башней.

Он был тем, в красном пальто. В белой, голубоватой рубашке, пуловере темно-вишневом в черную клетку, дизайнерском, черных классических брюках, узких, блестящих, и в высоких, готичных, на шнуровке, черных ботинках; пальто было перекинуто через руку. Волосы у него тоже были красные; уложены гелем – безупречная челка углом на глаз. Высокий, худой, шикарный и очень сердитый парень.

– Что она здесь делает? – сказал он так, что все поняли, что провинились – были добрыми с ней, подумала она, пропустили, провели беглеца через границу, пожалели, посадили «зайцем» на паром. Все молчали. Потом Дэмьен ответил, он самый добрый из них, поняла она, он, наверное, до сих пор летает по ночам.

– Ну, просто пришла к Изерли, варенье принесла; варенье проверим на наличие приворотных средств… чего ты? разговариваешь, как учитель математики, будто мы все провалили контрольную, – все заулыбались.

– Вы обалдели? Здесь ван Хельсинг, и Ричи у него постоянно сидит…

Она поняла, что их история – а была ли она – даже не началась еще толком – известна всем – вся; как в картинках; как вековая – Тристана и Изольды; у нее защипало в глазах от унижения. Ох, папа… не помогло золотое платье.

– Держи свой кофе, – Йорик сунул кофе Грину, – я пойду, найду ван Хельсинга, он с врачом говорит на тему забрать Изерли…

– Не будь жопой, Йорик, – сказал Грин и не взял кофе. – Тебе не идет. Морщины появятся. Только не ты.

– А кому? Визано что-то сделал героическое и размяк сердцем, сидит, сказки ему читает.

– Это временно. Пока он не заснул – поспит – проснется со свежими разрушительными силами.

– Так ты будешь этот проклятый кофе? – Йорик сжал губы в линию Маннергейма.

– Нет. Я не кофе просил, а какао, – и еле увернулся от полетевшего в него стаканчика; по стене растеклось темное пятно, новая страна; медсестра вскрикнула; «что Вы себе позволяете, сэр?»; а Йорика поймал и поднял в воздух, как марионетку, внезапно появившийся, deus ex machina, бог из машины, высокий мужчина в черном пальто-камзоле, белой рубашке с высоким воротником и манжетами до пальцев кружевными, черном жилете, черном галстуке-банте; безупречные черты лица, небритость легкая, темные волосы вьющиеся, складочка между бровей, синие глаза; он будто вышел из романа Натаниэля Готорна или Вашингтона Ирвинга в постановке Тима Бартона; нечеловеческая красота; Йорик брыкался вовсю, но для человека в сюртуке он будто и не весил ничего – снежок, а не мальчик.

– Что тут творится? – голос у него был как сад, залитый сверху, по верхушкам, луной, а внутри – темный – глубокий, манящий.

– Херня полная, – ответил Йорик, успокоился и обмяк, повис, как пальто на локте, – уехали на три дня, возвращаемся – полная херня кругом: Изерли в больнице, с воспалением легких, Ричи у его изголовья чуть ли не в чепчике кружевном, нянькается, как бабушка, проглотившая волка, а еще девицы какие-то в гости с гостинцами в очередь встают… а Грин ни слова не говорит. Даже на двухлитровую «мартини-бьянка» из «дюти фри» не купился. Что делается? Не понимаю… конец света.

Человек в сюртуке поставил Йорика на пол, оправил ему воротник рубашки, рукава, улыбнулся – будто ветер подул на стол, полный цветной бумаги, за которым сидят дети и вырезают, и делают аппликации, и теперь эти разноцветные кусочки кружатся в воздухе, не оседают – такие легкие; такая яркая была эта улыбка; завораживающее зрелище.

– Изерли разрешили забрать завтра; со строгим списком предписаний, бо-ольшой коробочкой лекарств и обязательным визитом здешнего врача в Рози Кин раз в день; за сборы Изерли отвечает Тео; вы хотели повидать Изерли? Так идите, – жест рукой – прошу – на дверь – Изобель даже не сразу поняла, что последние реплики обращены к ней, таким гипнотическим он был – как змея, как шикарный танец, как чайная церемония – «спасибо» пролепетала она и вошла – в белую-белую, полную пахнущих дождем цветов – роз – розовых и белых – цветов невинности – комнату…