Рассказы о Розе. Side A - Никки Каллен

Изерли лег рядом и тоже стал смотреть в потолок.

– Я никому не говорил… но когда я засыпаю, я придумываю – какой будет у меня дом… сад… дети… знаете… это так… по-женски? – ван Хельсинг высвободил одну руку и потрепал его по волосам.

– Девчонка ты наша… но ты побудешь еще с нами? пока все эти не разъедутся, и не приедут новые, кому можно передать все твои кладовки.

– А куда я потом? – Изерли привстал на кровати, сглотнул. – Я туда не вернусь… я не могу… в тот дом…

– Нет, конечно. Дом твоих родителей надо облить бензином и поджечь. А у меня есть очередная развалина – в Провансе; в доме никто не живет уже лет двести, а виноградники, сад и огород арендует кто-то из местных; Питер Мейл даже писал про мой дом; он считается шедевром архитектуры; роман целый, якобы его купила молодая пара, восстановила и устроила в нем отель. Его правда каждые три дня кто-то хочет купить, но я не продаю, вдруг кому-то пригодится. Рози Кин же пригодилась. Возьмешь? Я все равно уже отписал его тебе. Собственно, я за этим и ездил в Лондон – оформлял документы. Мне кажется, у вас с…

– Изобель…

– … с Изобель всё там получится. Там полно того, что ты любишь – оливкового масла, базилика, сыров, лаванды. Отель откроете.

– Габриэль?

– Да, Изерли?

– Я даже не знаю, что сказать. Я Вас люблю.

Ван Хельсинг засмеялся; он уже почти спал.

– Я тебя тоже, девочка моя. Я нагло сплю на твоей кровати в обуви и пальто… можно?

Когда ван Хельсинг заснул, Изерли нащупал катетеры и дернул их аккуратно, кровь промокнул ватными тампонами – они лежали на столике у кровати; свесил ноги, нашел тапки – смешные, огромные, теплые, коричневые, плюшевые, медвежонки, где такие взял Ричи, суровый фанат французского рэпа – непонятно; и вышел из палаты; в коридоре никого не было – ни посетителей, ни персонала; гудели, как пчелы, лампы дневного света – хотелось отмахнуться; и только в конце коридора сидел Йорик – он тоже спал; на этих ужасных пластмассовых креслах; руки в карманах красного пальто – в синеватом свете оно казалось лиловатым, пурпурным; будто кардинальская или королевская накидка; затылком упирался в стену позади кресла, рот приоткрыт; даже в этом мертвящем свете лицо его было полно красок – будто в город пришла осень; Изерли опустился на пол и обнял Йорика за колени. От его прикосновения Йорик проснулся с каким-то звуком музыкальным – будто во сне он пел песню, и она застряла в его горле, попыталась пройти в этот мир; схватил Изерли за руки.

– Что ты делаешь?

– Прости меня, Йорик.

– За что? ты ни в чем не виноват…

– Виноват. Ты дал мне сил прожить этот год, но я ничему не научился за этот год, не нашел себя, не научился жить сам… и кому-то опять пришлось биться за меня… Прости, – Йорик отталкивал Изерли, но безуспешно – Изерли держал его мертвой хваткой, будто падал в пропасть, в огненную реку, и тащил за собой. – Ты считал мое дело закрытым, вшитым в папку, сданным в архив; а я тебя предал… Прости, что это… что это был не твой подвиг.

Йорик перестал сопротивляться, оцепенел, будто попал в пещеру, полную ловушек археологических: ядовитых насекомых, проваливающихся под ногами плит.

– О чем ты говоришь?

– О том, что не ты спас мне жизнь.

Йорик вспыхнул; будто на сцене от настоящих факелов занялась декорация, и все кричат, бегут, давка, паника; засмеялся.

– Ты прав, Изерли… ты бьешь в самое солнечное, как Роб в спарринге… да, я злюсь. Потому что я завидую. Этому треклятому Визано. Я должен был спасти тебя, ты моя принцесса.

Он схватил Изерли за волосы и сжал, будто собирался бить. Или целовать.

– Йорик… мне больно.

– Тебе же всегда больно. Теперь не нравится? – Йорик сжал Изерли еще крепче, поднял лицо Изерли, чтобы увидеть, как ему больно; как он красив и бледен; как Лора Палмер.

– Нет, не нравится. Отпусти, Йорик.

Йорик сполз на пол рядом с Изерли, обхватил его всего.

– Прости меня, Изерли.

Они сидели на полу, обнявшись; два смешных мальчика – один в красном пальто, другой в белой пижаме; и мир кружился вокруг них, как Вселенная – вокруг Солнца; мир в ореховой скорлупке; лампы гудели тихо-тихо, будто боясь пропустить слово.

– Йорик…

– Мм…

– Мне не нравится быть принцессой. Не надо меня делить.

– Ты принцесса, Изерли, смирись, ты наша девчонка.

– Я не стою твоей полжизни, Йорик.

– Каждый из нас отдал бы за тебя, не колеблясь, всю жизнь.

– Я ведь не принцесса, Йорик… вы просто любите подвиги.

– Нет, мы просто любим тебя.

– А ты сраная звезда. Уехал звездить… и теперь мучаешься… ты бы уже решил, чего ты хочешь – быть звездой или спасать людей, ловить их над пропастью во ржи…

– Я знаю. Мне так фигово. Я не могу… не могу выбрать. Может, я больше ни на что не гожусь – я так невнимателен. Я думал, что Визано – дракон, а он святой Георгий… я думал, что спас тебя, а ты все это время влачил существование призрака…

– О, да… Каспер, ваше персональное привидение…

– Не смейся. Помоги мне лучше.

– Я? Я же только чаю могу налить, – и Изерли понял, что он может – помочь; взять на руки, отнести, как ван Хельсинг, на край света; он просто привык считать себя самым слабым; а теперь он… не супермен, но – нормальный; это как проснуться зрячим после временной слепоты – потерять линзы контактные, а потом всё никак не купить; тонкие личные цветные переживания.

– Что ты чувствуешь, Изерли? Он отдал тебе пол своей жизни – Визановской, полной бриллиантового блеска и хромированной стали – Визано… что ты чувствуешь, Изерли? – Йорик держал Изерли так крепко, будто они на карусели, и не пристегнулись.

Изерли слушал жизнь внутри себя, будто сидел ночью на кухне и собирался писать стихи, стучал ручкой паркеровской по зубам, блокнот красивый, молескин наготове; и вдруг услышал – улыбнулся так нежно, откровенно, беззащитно – будто сам забыл про свой день рождения, пришел домой с работы – и тут весь дом в цветах, шарах, и торт с бенгальским огнем, и друзья; слезы заблестели у него на глазах, сентиментальные, фиалковые; он встал на коленях и поцеловал Йорика в лоб; так великие короли целовали своих рыцарей на прощание.

– Чудо Господа нашего. Слышишь, Йорик?… это – чудо Господа… Я будто цветущий сад. Будто кто-то пришел и разбудил меня. И я хочу всего.

Йорик прошептал еле слышно, лицо его внезапно утратило весь цвет – алый, розовый, белый, персиковый; не лицо, а лунная ночь, негатив:

– Я знал.

– Что Он есть? – Изерли взял его за руки, холодные, будто тот заболевал. – Йорик? Ну, скажи, что ты счастлив. Не уходи на край сознания и света. Бог – это радость; я с тобой ею делюсь, как хлебом.

Йорик моргнул, будто поменял слайд, и снова стал Йориком – мальчиком в красном пальто, красивым, как корзина летних ягод; раздраженным, смешливым.

– О, Боже, Изерли, ты на полу, в пижаме! Меня все убьют… Визано из меня вытащит полжизни и доживет счастливо до пенсии.

Изерли засмеялся, обнял его.

– Йорик? Мир?

Но Йорик еще выворачивался, кусал губы, молчал; со стороны бы казалось, будто он прячет что-то в руках, в кармане пиджака, не дает Изерли отобрать; Изерли не отпускал, держал его голову, руки, гладил по волосам, пока Йорик не кивнул.

– А теперь пойдем ко мне; будем лежать на диване, потому что все остальное уже занято, и шепотом говорить о тебе… мое дело уже точно сдано в архив; хочу такие шнурки коричневые, шелковые на папке; и старым шрифтом печатной машинки «Изерли Флери. Спасен. Списан»…

– Блин. Чувство юмора у тебя точно Визановское теперь: апокалиптическое.

В палате было тепло; от батареи центрального отопления, от дыхания спящих; на диване лежали две подушки – белая и черная; и три пледа – черно-белых, дизайнерских: в клетку, в полоску и в горошек; смешные, изысканные, нежные, будто из пуха; «это чьи?» спросил Йорик; говорили они радикальным шепотом; разбудить ван Хельсинга и Визано – как выпустить разом всю эктоплазму, пойманную Охотниками за привидениями; «Ричи; у него тетя – дизайнер интерьеров; постоянно ему дарит всякие штуки: лампы из автомобильных деталей, стеклянные стулья, пледы и подушки вот…» «на фига ему пледы из кашемира, он же спит при открытом окне даже в метель, и под самым простым одеялом, как в Гордонстоуне; паблик скул для английских принцев; в его комнате на полу постоянно замерзшие дождевые лужи» «откуда ты знаешь?» «Роб рассказывал; они же дружат, в общем-то; на лошадях по утрам ездят; боксируют»; мальчишки долго устраивались, пыхтели; «у тебя ноги холодные» ворчал Йорик «ну так я замерз, там, на полу, пока ты ломался, не признавал Господа» «у меня фляга с коньяком есть, будешь?» «а то! он еще молчал»; коньяк распили, передавая друг другу под пледами.

– Ты понимаешь, между чем и чем я выбираю?

– Между славой и богатством и честью и долгом? хороший коньяк, бархатный такой… с карамелью и корицей?

– Ох, не все так по-римски… между одной жизнью и вечностью.