Рассказы о Розе. Side A - Никки Каллен

Но они сидели – все – на кухне; пили кто кофе, кто чай; сами нарезали бутербродов; еще на столе были покупные кексы и пирог яблочный со сливками; Изерли даже знал, из какой булочной; все: Дилан, рисунок карандашом, набросок, серый, серебристый, как камешек, ничем не примечательный, пока на солнце слюда не заиграет; в серой футболке со старой афишей «Кинг-Конга» и серой вязаной кофте с капюшоном и на молнии, серых вельветовых штанах, пальцы в волосах, локти на столе, всё в крошках, читал «Историю фарфора»; Дэмьен, мальчик, чья улыбка однажды остановит войну; темноволосый, розовые губы, щеки, брови черные, ресниц целый миллион; в розовой рубашке, коричневом жилете, коричневых бархатных брюках, тоже читал – он обожал читать за едой; Умберто Эко, Нила Геймана, Жана Бодрийяра; книги его все в пятнах от чая и майонеза; ну и ладно, говорил он, сразу видно, что это мои книги, мои вещи; зато никто мою библиотеку после смерти не продаст; Роб и Женя рядом – они оставили ему на столе в комнате подарки из Лондона – автограф Джейми Оливера и тамблер новый из «Старбакса» – с домиком белым, с красной крышей, и сад кругом – мультфильм такой про Прованс; Роб – благоуханный южный сад, полный огромных цветов и сочных фруктов, сказочный, загадочный, полудикий, в котором можно заблудиться, Женя же – маленькая поляна для двоих, полная простых полевых цветов, лиловых или желтых, центр земли; оба в свитерах облегающих, с горлом – Роб в красном, Женя – в коричневом, и в темно-синих потертых джинсах в обтяг; пили кофе – Женя с молоком, Роб черный с лимоном и медом; они всю ночь катались ночью на лошадях; гоняли их; волосы мокрые – только проснулись и только из душа; Грин – накладывал сливки на пирог; такой светлый, загорелый, белый пляж на рассвете; в рубашке с короткими рукавом, цвета хаки, с погонами, и штанах таким же, под военные, зеленых, в клетку, с кучей карманов; он знал, что случилось – будто кино посмотрел; «эх, Изерли…» сказал он в больнице; его напугал Трэвис; Йорик рядом, слушает INXS по радио, ему грустно, будто его бросила девушка; он, как и Роб, в красном свитере; только у Роба свитер темно-красный, вишневый, а у Йорика – яркий, как губная помада голливудских кинодив; и черные фрачные брюки, от Армани, винтажные, стоимостью с пол-Рози Кин; он как-то исхудал, круги под глазами, будто грязь, Йорик – персонаж комикса Тео, да и только, трагичный, прекрасный; профиль как лезвие; будто все еще думал о том – трудном, серьезном; перед ним – чашка с чаем и варенье в вазочке – малиновое; Тео – намазывает хлеб на масло, любуется переливами сливочными; мальчик-звезда, в тонкой рубашке в малиново-оранжевую крупную клетку с воротником-стойкой, светлых джинсах, подкатанных, будто катался на велосипеде, и пуловере сером; такой юный, такой изысканный; он так испереживался за Изерли, за Рози Кин, за себя, что чуть не потерял себя; и Ричи, возле кофемашины, делает себе кофе; в белой рубашке поверх голубых джинсов, черном узком галстуке рон-н-ролльном; не парень, а музыка Ханса Циммера к «Бэтмену».

– Можно мне тоже кофе? – сказал Изерли. – С молоком, – сел рядом с Йориком, достал сигарету; Йорик ему прикурил; даже «Крикетс» у него красный.

– Тебе нельзя курить, – рассердился Тео, – у тебя пневмония. Ну, вообще, пиздец, Изерли, что ты делаешь? Иди, ложись…

Ричи поставил перед ним кофе, в большой кружке, идеально сваренный, пена почти карамельная, Женя подвинул сливочник.

– Спасибо, – Изерли налил молока, отпил, еще раз затянулся; потом поднял на них на всех глаза и попросил прощения. – Простите меня, пожалуйста, что заставил вас всех беспокоиться обо мне.

– Да уж, – ответил Грин за всех. – Мы из-за тебя на два дня раньше вернулись. Ничего не посмотрели, толком ничего не купили, кроме подарков тебе и Тео. Ты нам должен шикарные Марди Гра и Пасху.

Изерли поднял руку с сигаретой, принося клятву, будто на суде.

– Ты теперь уйдешь от нас, Изерли? – вдруг спросил Дилан; и все замерли.

– Куда?

– Ну… – Дилан махнул куда-то в сторону сада, будто там находилась дверь в другой мир.

– Не… я… пока еще боюсь. Это как путешествие. Надо собраться.

– Ну да. Я рад, – и опять уткнулся в книгу, изображая привидение; Изерли был тронут.

– А мне не привезли, значит, подарков? – подал голос Ричи; все смутились; вроде бы Ричи такой же засранец, как и был, ведет себя так же, и в голосе сарказм прежний, как лед и виски в кока-коле; но все знают, что он принц, герой, святой Георгий, сразивший дракона.

– Я привез тебе классную книгу, – сказал, опять оторвавшись от своей на секунду, Дилан. – Она такая черная, в кожаном переплете; Гофман «Крошка Цахес»; с рисунками Трауготов; рисунков там сто с чем-то; она типа коллекционная.

– И я привез тебе подарок, ты же мой наставник, – Дэмьен достал длинный узкий футляр, обтянутый черным бархатом, толкнул через стол, как кружку с пивом в пабе по стойке – Ричи поймал.

– Что там? Волшебная палочка?

– Нет, извини, – Дэмьен покраснел; вишня и сливки; такой он чудесный; Ричи открыл – там оказался антикварный нож для разрезания бумаги; весь в резьбе и крошечных драгоценных камнях, лиловых, розовых – аметистах, топазах.

– Спасибо; вот это ученик чародея, учись, Изерли, – и Ричи сложил руки на груди; горделивый, как персидский принц; Изерли улыбался, закусывая губы, пытаясь сдержать смех.

– Я тебе тоже привез кое-что, – произнес неожиданно Йорик, и тоже покраснел, будто говорил про секс, достал из-под стола большой квадратный бумажный коричневый пакет, – это пластинка… «Богема» 1965 года, с Франко Корелли…

– А я привез тебе сигарет классных, ирландских, – Грин положил на стол золотистый блок сигарет.

– А у меня официозный подарок, – засмеялся Роб, – это ручка… смотри, она зеркальная. Ты сможешь подглядывать за всеми… – ручка была классная, цельная, даже не понятно, где развинчивается, и тоже в футляре – из белого бархата. – Ну, извини; на самом деле, она здорово пишет. Это «Паркер» сделали такой фердипердоз; для девушек богатых, на парах за парнями подглядывать.

– А я купил тебе очередной галстук, не бойся, он нормальный, мы с Дэмьеном выбирали, – Женя развернул подарочную бумагу, хрустящую, голубую, полупрозрачную, будто крылышки бабочки, галстук был хорош – узкий, шерстяной, серый в голубую клетку, уютный и будто бы винтажный; Ричи сел и смотрел на гору подарков, растерянный, растроганный; такое открытое у него внезапно стало лицо, что все боялись на него смотреть; такое нежное оно было, как ясное утреннее небо, полное перламутровых переливов.

– Это всё мне… за то, что я спас Изерли? Вы его так любите?

– Нет, Визано, мы любим вас обоих, – сказал резко Роб, просевшим голосом. – Пожалуйста… для нас всех это тоже подвиг… сам понимаешь… ты сложный… Тебе хоть понравилось?

– Лучше и придумать нельзя, – Ричи, наконец, решился и стал трогать, смотреть. – Прямо как в «Играх разума»: Джон Нэш в университетской столовой, накануне Нобелевской премии… На день рождения раздам всем индульгенций; с официальной печатью, на фирменных бланках имени меня; и все освобождены от подарков, даже открытки не обязательны.

– Хррр… Не дождешься. Куда нам девать того большого плюшевого медведя, которого мы пьяные с Женей в тире выиграли в Алтон Тауэрсе?

– Мне подарите, – сказал ван Хельсинг, они с отцом Дереком вошли легко и тихо, будто кордебалет из девочек-сильфид – и не сразу замечаешь, что эти призраки – не декорация, а живые танцовщицы. – Обожаю медведей… кофе все пьют. А нас с отцом Дереком не зовет никто.

Все сразу же кинулись делать им с отцом Дереком кофе, давать пирога и кексов; ван Хельсинг сел рядом с Изерли; кекс он ел руками; крошил безбожно; но Тео это понравилось – как-то по-древнеримски, по-настоящему, по-мужски.

– Зачем ты встал, Изерли?

– Я в порядке, сэр.

– Ну, смотри сам. Кстати, через неделю приедут два новых брата. Нужно приготовить им комнаты. Полотенца, комнаты. Всё как всегда.

– Хорошо, сэр.

– А что за братья? – спросил Тео.

– Один – Закария Ле Бёф, он вашего с Дэмьеном возраста: пятнадцать лет; англичанин; математик; сирота; второй постарше, ему восемнадцать; Ричи его знает – Артур Сеттерфилд; они учились вместе; в медицинском; Артур хирург-гений.

Ричи оторвался от созерцания подарков; он так радостно в них копался, что все боялись конца этого состояния – будто ходить рядом с карточным домиком из десяти колод; удивился.

– Тот самый Артур Сеттерфилд? Он разве религиозен? Он прикольный, конечно…

– У него проблемы личного характера, которые привели его… довели, что уж стесняться, – ван Хельсинг хмыкнул, а отец Дерек нахмурился; все сразу поняли, что этот кандидат в Братство до сих пор причина или повод для споров в кабинетах и на пляже.

– Ну, понятно… вы решили, что всё еще не так страшно; что он поддается лечению-спасению-ремонту. Но честно – моя семья давно общается с Сеттерфилдами; и все они чокнутые – это все знают, на них никто не женится и замуж за них никто не выходит; из нашего круга; это всё чревато – у всех Сеттерфилдов всегда проблемы, не поддающиеся решению; у каждого из них своя какая-то очень страшненькая Нарния вместо скелетов в самых пыльных шкафах… они же почти все либо с ума сходят, сидят безвылазно в своих роскошных домах; либо кончают жизнь самоубийством… ха-ха… или это Артур пытается найти третий вариант, – мысль об Артуре, видимо, насмешила Визано; он сразу стал сам собой – Барни Стинсоном – и фыркнул; и поскольку раскачивался на стуле всё это время, пока говорил, то чуть не упал; все аж вздохнули, разочарованные, как в театре – герои вот-вот поцелуются, и тут входит скучная старшая сестра с рукоделием.