Рассказы о Розе. Side A - Никки Каллен

– Ты что? – спросил Женя; но он явно знал уже, «что»; губы его розовые тонкие дрожали; он привстал, будто собираясь поймать мяч, или перехватить кого-то бегущего.

– Не переношу евреев, – сказал Роб; такой яркий, будто кордебалет из мюзикла: золотые волосы, карие глаза, красные губы, футболка с фотографией Нью-Йорка; сережка в ухе бриллиантовая; часы черные, винтажные, авиаторские, огромные, тяжелые, как кастет; черные вельветовые штаны, и серый, в черные крапинки пиджак с подкатанными рукавами; и так это было неожиданно, все боялись вздохнуть – вдруг что-то разобьется; Женя сел и обхватил голову руками. – Это просто… невыносимо… я не понимаю ван Хельсинга… и тебя, Визано, не понимаю… почему мы не имеем права голоса?

– Если ты сейчас заведешь шаманскую песнь о том, что они распяли Христа, – Визано поставил на стол чашку с кофе, которую все это время держал на весу, боясь, видимо, что начнут переворачивать стол, сшибать всю посуду; пил он латте с корицей; и, видимо, им дорожил; тоже читал – последний «Эмпайр», листал – там вышла статья Дэмьена; список лучших фильмов про библейских персонажей; как всегда, в чем-то голубом – рубашке, белой, в мелкий голубой горошек, с серебряными запонками, в синем галстуке в темно-синие полоски, в синих джинсах, белой вязаной толстовке с капюшоном; делающей его таким домашним, уютным, пушистым; почти котом, – то я на это не поведусь. Никто не поведется. Это вышло из моды сам-знаешь-когда.

– Да он ведь даже не католик! Его отец повесился месяц назад на чулках его матери! А его мать…

Вроде бы Тео сам это проходил – но всё равно было как в кино – отличном, элегантном, с Грегори Пеком – Зак встал и молча выплеснул кофе Дэмьена в лицо Робу.

– Ты мелкая мразь, ты сдохнешь, – прошипел Роб, вытер лицо салфеткой, бросил ее в Зака – попал в плечо, Зак даже бровью не двинул; «ты идешь?» сказал Жене, тот опустил руки на стол, посмотрел ему в лицо и ответил: «нет»; Роб пнул несчастный стул и вышел.

– Боже мой, это был мой кофе, – пролепетал Дэмьен. – Я не жадничаю… просто… какая жесть…

– Извини, – Зак сел, будто ничего и не произошло. – Просто твой был негорячим. Я не хотел кого-нибудь покалечить…

– Я прошу прощения за своего… друга… – Женя встал; лицо его горело, будто он только что с мороза, трескучего, ночного.

– Это не обязательно. Бывало и не такое. Правда.

Женя прижал руку ко рту, будто его сейчас стошнит, и выбежал на кухню; Изерли поставил на стол какао Зака, и рванул за Женей; похоже, того и вправду тошнило; мельком Тео подумал, что хорошо, когда в такие моменты – самые тяжелые – Изерли рядом – от него сейчас идет такой свет, будто он всегда сидит и ждет тебя в дождь, у окна, с горячим чаем, пледом, книгой Диккенса; а ты, думая о том, что он есть где-то, твой чудесный друг, можешь выдержать, пройти и не такое.

Все смотрели на Зака – тот сел, как ни в чем не бывало, подвинул себе какао, наложил блинчиков – «о, Марди Гра» – с шоколадом и бананом, фаршем и томатами, сливками и грибами; и стал есть и пить.

– Ого, вот это какао. Как в Вене…

– Да, Изерли его сам варит, из натурпрдуктов, – объяснил Тео; он обалдел от произошедшего, будто закрутился на карусели; да и все, похоже, испытывали нечто подобное; укачалость; Дэмьен, Грин, Йорик – никто не ел; все неприлично смотрели на Зака, словно он выиграл немыслимую сумму в казино, или показал им какой-то шикарный фокус, и они ждут продолжения; Визано только усмехнулся и продолжил читать; а Артур совсем затих, накинул мантию-невидимку.

– Восхитительно.

– А ты что, правда, не католик? – вдруг спросил Дилан. Вечно Дилан как ребенок из сказки про голого короля – хотелось и засмеяться, и дать подзатыльник.

– Ну… моя мама католичка… с папой я праздновал Хануку, а с мамой – Рождество. Но когда я попросил ван Хельсинга спрятать меня, он сказал, что я должен буду принять католичество окончательно и бесповоротно, и я согласился.

– Ты не пожалеешь, – сказал Дилан, отложил книгу – Джона Сибрука «Проблеск гениальности и другие правдивые истории изобретений» – но не ради Зака – а чтобы налить себе еще сока. – А отчего ты прячешься?

– Дилан, – простонал Грин. – Ну что тебе за дело до всего?

Дилан глянул на него поверх стакана с соком – пронзительно-желтого, апельсинового с сахаром; казалось, еще секунда – и стакан взорвется, как сверхновая; такой был взгляд у Дилана; Керри Стивена Кинга.

– Да я расскажу, – спокойно отозвался Зак. – Это справедливо. Вы же даете мне кров и защиту… Мой отец – игрок на бирже, один из самых легендарных. Две недели назад он всё проиграл. Вернее – его просто ограбили, провели, как в каком-нибудь фильме про Уолл-стрит. Он был расстроен разводом с мамой… может, из-за этого расконцентрировался… ну, я не знаю. Он пришел ночью, весь мокрый – на улице шел дождь, а он даже зонтик забыл открыть; держал его в руках и не помнил про него; он был такой напуганный; белый-белый; поцеловал меня, спросил, сделал ли я уроки и поужинал; я сказал «да»; «ну, молодец» – и закрылся в кабинете; утром я ускакал на занятия; проспал, поэтому даже не задумался, где он – спит у себя в спальне или… вернулся на обед; обед нам готовит такая классная большая негритянка; Соня; я сидел за столом из пяти блюд; был ее шикарный фирменный ростбиф; а он так и не вышел; я открыл кабинет; а он был там… висел над столом… – Зак остановился, не от волнения, а будто фотограф – пытаясь ярче, точнее взять картинку, потом вскинул голову, такое тонкое, ясное было у него лицо – Тео понял, что этот мальчик давным-давно сделал выбор – когда-то, еще до Братства, и дело не в религии; дело как раз в вере, в принципах жизни: вся сила и слава – внутри тебя; то, что Артур называл: «я сделаю всё, что смогу» – чтобы в любой момент жизни ты мог встретиться со смертью и встретить её как рассвет. – И эти бумаги… они лежали у него на столе… там всё было – номера счетов, фамилии, цифры… отец всё нашел… Я всё понял с первого взгляда – я… как бы это сказать поскромнее… финансовый гений… Но пришлось сначала успокаивать Соню; звонить маме, в «скорую», адвокату; я попросил не разглашать неделю информацию о смерти отца; а потом я остался один, в кабинете… И я… теперь я их ограбил…

Все молчали. Зак смотрел на них и улыбался. Это была улыбка даже не победителя – влюбленного; которому сказали «да»; которому сказали, что он единственный; Армана Дюваля.

– И… сколько это? – спросил Грин.

– Сто пятьдесят миллионов долларов.

Визано звякнул чашкой. Будто в театре – в самый напряженный момент у кого-то из дам щелкнул веер; и все вспомнили, что они не там, в Венеции или Шотландии, не в кабинете отца Зака в Лондоне, а в залитой солнцем столовой, и всё остыло.

– Таких денег не бывает, – перевел дыхание Дэмьен. – Только в кино.

– Они есть, – Зак развел руками. – Мне было страшно и смешно; я провернул всё за пару ночей за ноутбуком; играть официально на бирже мне еще нельзя; я играл за отца; а потом принял душ, оделся в свежее и пошел на лекцию в ван Хельсингу; я записался на неё еще год назад; он же такой крутой; подошел к нему после и рассказал всё, как было; он выслушал меня и предложил Братство.

– А деньги? Полежат на счету до твоего совершеннолетия? Или ты их вернул?

– Они на счету у Братства.

Все переглянулись, Визано засмеялся.

– Ну, зная вкусы Изерли, этого хватит всего лишь на пару лет.

Естественно, отец Дерек и ван Хельсинг всё узнали – о том, что Роб обозвал Зака; и ведь никто не побежал рассказывать; будто у ван Хельсинга был свой дар – типа Гриновского; приступы ясновидения, сопровождающиеся запахом апельсинов; или как у Дейла Купера – сновидения, полные красного и зеркал; или просто шар хрустальный гадательный, или колода засаленных карт для пасьянсов; все думали, будет как с Визано – самим придется решать; решаться на что-то; принимать его как таким как он есть или драться с ним; но ван Хельсинг влетел в комнату Роба без стука; открыл пинком; заорал так, что все сделали вид, что ничего не слышат, заняты своими делами по уши; Дэмьен сидел у Тео, они смотрели с ноутбука фильмы про Марию Магдалину – Дэмьен писал новую книгу – про образы святых в кино; пили чай и обжирались перед Постом сладким: шоколадным печеньем, брауни, мороженым, блинчиками с карамелью и земляничным вареньем; Изерли разрешил брать все банки; комната Роба была через стенку; и когда дверь хлопнула и раздался голос ван Хельсинга – ор ван Хельсинга – это было не просто страшно; это было как стоять под падающим на тебя небоскребом и молится только об одном – что это сон, как в «Начале».

– Томас…

Роб отжимался от пола, босой и полуголый; волосы прилипли ко лбу; ван Хельсинг ударил его сразу же; в лицо; ногой; Роб упал, не сказал ни слова; вытер кровь. Ван Хельсинг ударил его еще раз, и еще; он был в сапогах для верховой езды; мягких, высоких, сверкающих, на каблуках; но получилось бить жестко, будто Роб был бревном, которое нужно столкнуть, которое мешает проехать; Роб со свистом втянул воздух, и вжался в каменный пол, будто тот мог согреть, укрыть его, как трава.