Рассказы о Розе. Side A - Никки Каллен

– Томас…

Роб отжимался от пола, босой и полуголый; волосы прилипли ко лбу; ван Хельсинг ударил его сразу же; в лицо; ногой; Роб упал, не сказал ни слова; вытер кровь. Ван Хельсинг ударил его еще раз, и еще; он был в сапогах для верховой езды; мягких, высоких, сверкающих, на каблуках; но получилось бить жестко, будто Роб был бревном, которое нужно столкнуть, которое мешает проехать; Роб со свистом втянул воздух, и вжался в каменный пол, будто тот мог согреть, укрыть его, как трава.

– Собирайся.

Роб медленно поднялся; кровь текла у него из носа, капала на грудь; шатаясь, подошел к шкафу, достал чемодан, черный, с большой смешной наклейкой типа рентгеновского снимка – внутри чемодана связанная стюардесса; трясущимися руками сложил в него вещи – джинсы, футболки, свитера, носки, кеды, полотенце.

– Я насовсем уезжаю, сэр? – голос Роба еле слышно дрожал; как вода в графине от тяжелой музыки из сильных колонок.

– Да.

– Тогда… можно мне попрощаться с Женей?

Дэмьен с Тео посмотрели друг на друга, взялись за руки; рука Дэмьена была теплой и липкой от еды; хрупкой – каждая косточка как монетка прощупывается в кармане. Хлопнула дверь, и раздался топот – это Женя выскочил из своей комнаты и побежал спасать друга. С разбегу он упал на колени и обхватил ноги ван Хельсинга.

– Пожалуйста, сэр, – и заплакал. – Не прогоняйте его. Он… он всё поймет однажды.

Ван Хельсинг положил руку Жене на голову, погладил нежные, цветочные вихры, потом мягко высвободился.

– Через час оба у меня в кабинете.

И ушел; и Тео представлял, как он идет по коридору, стремительный, прекрасный, с гордо поднятой головой, как Сен-Жюст, с профилем как прекрасный корабль, полный золота и приправ; весь в черном; длинноногий и стройный, головокружительный, как снежная ночь; и подумал: «он не герой – он безмолвный страж и бдительный защитник… Темный рыцарь»; улыбнулся и еще раз сжал руку Дэмьена, будто они остались одни, без родителей, маленькие совсем, в сандаликах, шортах, белых носках, футболках с Микки Маусом, спрятались за диваном и пережидали грозу.

За ужином Роб сидел вместе со всеми; молчал, не поднимал глаз; выглядел он ужасно – огромный синяк заливал все его роскошное, как бальное бело-золотое платье вино из опрокинутого бокала, лицо; нос распух; Женя сидел рядом, повзрослевший сразу на десяток лет, бледный, утончившийся, как осенний сад, облетевший; утром они уезжали – отец Дерек сказал на мессе, что Роб наказан ссылкой на время Великого поста; Женя попросился с ним. Зак был в легком ужасе – как человек, разбивший дорогую вещь в гостях; Грин попытался объяснить ему, что всё хорошо, у них в Братстве приняты в качестве хороших манер жесткие пацанские разборки; но Зак всё равно нервничал; пока Тео в пол-абзаца не рассказал про свою драку с Визано.

– Я бы на это посмотрел, как-то не верится – ты же… кукла Барби против Терминатора.

– Все бы хотели посмотреть – так-то в свидетелях только Изерли; и желательно в записи – чтобы пересматривать в минуты сомнения, есть ли Бог на свете, – ерничал Грин.

– Но Роб вернется?

– Ну, если сдаст экзамен на терпимость и милосердие… – Грин подпер щеку рукой, и вздохнул; будто знал, что этот экзамен Робу придется сдавать всю жизнь.

На мессе Йорик и Грин сказали, что отправляются на время Великого поста в турне – Тео удивился, потому что ему казалось, что Йорик выбрал совсем другую сторону Луны. Но объяснений никаких не последовало; так же, как и о месте ссылки Роба и Жени; Дилан и так в Рози Кин почти не живет; этак в Братстве совсем никого не останется, подумал Тео; Артур-привидение, Зак-новенький, они с Дэмьеном, Визано и Изерли… впрочем, в Изерли было столько цвета, что он будто раскрашивал, наполнял оттенками, переливами любое пространство. Мой первый Великий пост – Тео ждал его, как контрольной, как премьеры.

Утром, в Пепельную среду, мальчика разбудил Изерли – рано-рано, со свечой в руке; на старинном оловянном подсвечнике; свеча была оплывшей, будто Изерли постоянно сверял счета, ею пользуясь; в черном свитере, тонкой черной вельветовой куртке с капюшоном; черных перчатках шерстяных, с обрезанными пальцами; джинсах темно-синих и фирменных для Братства высоких тяжелых ботинках; Тео тоже такие себе заказал; на подошвах были выбиты распятия – Тео просто с ума сходил от этой жути – шел по пляжу и оборачивался всё время – на отпечатки на мокром песке; в них было что-то римское, безжалостное; они были самым главным доказательством существования Бога.

– Что случилось? Пожар, протестанты?

Изерли улыбнулся дежурной шутке.

– Помнишь, ты спрашивал про мессу на берегу моря?

– Да. Ты сказал, что ее отслужат в день, когда кончится зима.

– Вот сегодня этот день. День, когда кончилась зима, и начался Великий пост. Отец Дерек велел всех поднять и собрать на пляже. Ты рад?

– Ну… а что там, на улице? Всё еще зима?

– Очень красивый рассвет, – и Изерли задул свечу, и Тео увидел, что комната наполняется медленно светом – бледно-голубым, будто они с Изерли попали внутрь синего драгоценного камня; и его подносят постепенно к лампе, чтобы рассмотреть стоимость; Тео вскочил, потому что помнил, как наступал рассвет в Гель-Грине – как любимое место в музыке – вот сейчас, вот сейчас, всего полминуты, радиоформат; оделся во что-то такое же, всё черное; и выбежал на морозный, стеклянный воздух; они с Изерли спустились по самой уцелевшей из лестниц – Клеопатре; Изерли даже поднял вопрос о её полном восстановлении; и даже, кажется, ему разрешили; деньги-то есть – новая дежурная шутка; все уже были внизу; в ботинках с крестами, следы с крестами как птичьи – множество; в курках, в перчатках, в ботинках – все вдруг на одно лицо, такие разные в обычные дни, как летние юбки, как сорта мороженого; на востоке уже столпилась целая флотилия облаков, будто город вырастал на глазах; открывался смертным град небесный – с башнями, садами, стенами, лестницами; золотой и пурпурный; море же было серым, будто от костра рассвета в него падал тот самый пепел, которым отец Дерек посыпал им волосы, накатывало на берег сердито, шипя, обдавая ботинки соленой пеной; Тео волновался – от пафоса и красоты происходящего; от гимна, который пел Йорик – без музыки, под шум ветра и моря, печального, нежного – голос у него был столь силен, что ни одно слово не унесло, и они подпевали, подхватывали; Бог – это небо, подумал Тео, когда я смотрю на небо, я чувствую себя частью чего-то огромного и прекрасного; и когда подошел к причастию – после Грина, перед Дэмьеном, будто загадал желание: «у меня получится… получится стать стальным… золотым… алмазным… как из сказок – королем всего Штормхолда, братом Розы».

Так начался первый в жизни Тео Великий пост; с желания; потом все полезли по Клеопатре на завтрак; ничего катастрофически не изменилось – бекона только не было и сосисок, и какао; зато были блинчики с горячим банановым пюре и манная каша с малиновым вареньем; и зеленый салат с креветками; и горячий чай с лимоном и имбирем в большом кувшине; Роб, Женя, Йорик и Грин после завтрака уезжали, в гостиной стояли черно и молча их чемоданы, сумки и футляры; не Братство будет, буддистский монастырь, а Отель разбитых сердец, подумал Тео; и сразу после прощаний ушел в свой сад; у него там стоял деревянный складной стульчик, белый, сосновый; с льняной подушкой; Тео сел и закурил; моря из его сада видно не было; это был сад развалин, шутил Тео, но так и было; обвалившиеся стены стали для сада основой; всё зеленело, робко, тонко, свежо; фиалки стояли в деревянных ящиках, и некоторые розы – их можно будет высадить в августе; ох, Тео потянулся, откинулся, упал в небо и задремал; и проснулся где-то через час; ему показалось, что в саду кто-то есть; он вздрогнул, открыл глаза – кто здесь? Вспорхнули птицы. Тео вздохнул – он не хотел, чтобы кто-то видел сад до того, как он будет готов; сейчас сад выглядел как мастерская художника – незавершенные картины, сквозь которые что-то пробивается, везде инструменты; но ощущение чьего-то присутствия не оставляло Тео; он встал и огляделся; будто кто-то звал его, голосом нежным, как маскарпоне; Тео знал, что он не сумасшедший – он привык разговаривать со своим садом: «мой сад, мы братья. Разве что ни миг у нас не те же самые тревоги?»; после спасения Изерли из моря он не боялся никаких душевных причуд и изгибов; и он увидел – это была роза – белая – первая – один из бутонов распустился; будто первый снег выпал; Тео поразила, что она белая; он так хотел, чтобы первой распустилась «Святой Каролюс»; и тут же устыдился своего разочарования; подошел к ней, опустился на колени, наговорил кучу смешных ласковых слов, которые говорят детям, кошкам и любимым, когда те спят, уставшие от болезни: рыбка моя золотая, солнышко мой пушистое, конфетка шоколадная; а она дрожала от его дыхания, будто ей было зябко; так хотелось дать ей свой пиджак; настоящая девочка на первом балу, в платье от Маккуина, нервная, тонкая; Тео поцеловал её на прощание и пошел на урок к отцу Дереку…