Русское тысячелетие - Сергей Эдуардович Цветков

сказал Дидро, чего я ожидаю от француза. Он обещал мне уничтожить, насколько возможно, предубеждения монархини по отношению к нам…» Императрица, пишет он далее, «не осудила его (Дидро. — С. Ц.) смелость, а поощрила его жестами и словами, но в свою очередь изобразила Дидро, сказав, что в некоторых делах ему сто лет, а в других — десять».

Разумеется, Дидро понимал, что играет с огнём. Граф Н. И. Панин рассказывал английскому посланнику Р. Гуннингу историю о том, как Дидро передал Екатерине план заключения мира с Османской Портой при французском посредничестве, составленный Дюраном. Вручая этот документ императрице, философ смущённо прибавил, что за отказ от выполнения этого поручения ему по возвращении на родину грозила бы Бастилия. Императрица ответила, что простит его при условии, что он в точности передаст французскому посланнику то, как она поступила с его посланием. С этими словами она бросила меморандум Дюрана в огонь[44]. Екатерина не думала поступаться русскими интересами ради того, чтобы сделать приятное представителю «страны философов».

Беседы по вопросам внутренней политики носили более общий характер. Дидро стремился составить представление о стране, в которую его пригласили, позволяя себе сопроводить полученные сведения своими замечаниями и соображениями. Его интересовало все: земледелие, промышленность, торговля, образование, население, положение сословий, администрация и т. д. С согласия императрицы он изложил свои вопросы на бумаге и получил ответы в письменном же виде. Надо заметить, что Екатерина II много путешествовала по России: она посетила Ростов и Ярославль (1763), прибалтийские губернии (1764), Поволжье (1767), проехала по Ладожскому каналу (1765) и, казалось бы, должна была знать положение дел в России. Однако она затруднилась ответить на многие из предложенных ей вопросов[45], на другие дала уклончивые или односложные ответы — да, нет, а в ряде случаев просто отделалась шуткой.

Её искренность совершенно исчезала, как только речь заходила об отношениях помещиков и крепостных крестьян. Вот фрагмент их воображаемого диалога:

Дидро: «Каковы условия между господином и рабом относительно возделывания земли»?

Екатерина: «Не существует никаких условий между земледельцами и их крепостными, но всякий здравомыслящий хозяин, не требуя слишком многого, бережёт корову, чтобы доить её по своему желанию, не изнуряя её».

Екатерина писала это, зная, что в минувшем 1773 году дворянка Марина убила свою крепостную, капитан Турбан — свою дворовую девушку, помещики Савины — крестьянина, капитанша Кашинцева нанесла «несносное телесное наказание» своей служанке, от которой та повесилась, над генерал-майоршей Храповицкой была учреждена опека за дурное обращение со своими крепостными и т. п.[46] Перед Дидро была уже не мечтательница образца 1762 года, а опытная правительница, пережившая много разочарований, и постигшая сущность российской власти, опиравшейся на дворянство. Она ничего не сказала Дидро о том, что дворянские депутаты, съехавшиеся в Москву для выработки нового «Уложения», и думать не желали ни о каких «послаблениях» крестьянству, а наоборот, требовали новых гарантий своих помещичьих прав. И Екатерина волей-неволей шла им навстречу. Ученица Вольтера и Монтескье никогда не забывала, чем она обязана дворянству. Проповедуя в «Наказе» принципы «освободительной философии», она расширяла права помещиков в наказании крестьян, разрешив ссылать их в Сибирь и разлучать с семьями. Российская жизнь сделала из Екатерины вольтерьянствующую ханжу, просвещённого рабовладельца.

Философские беседы о состоянии русских крестьян происходили на фоне разгоравшегося восстания Пугачёва. Дидро имел лишь самое отдалённое представление об этих волнениях. Вероятно, императрица сообщила ему то же, что и Вольтеру, которому она писала в январе 1774 года, что некий «разбойник с большой дороги» разоряет Оренбургскую губернию, — край татар и ссыльных преступников, согласно её описанию. Однако, заверяла императрица фернейского отшельника, «этот урод рода человеческого (Пугачёв. — С. Ц.) нисколько не мешает мне наслаждаться беседами с Дидро».

Лучшие умы XVIII века разделяли воззрения политической философии своего времени, которая придавала преувеличенное значение формам правления. Государственные теоретики того времени были уверены, что стоит только начертить план государственного устройства, создать разумную систему правительственных учреждений, как тут же изменятся общественные отношения, злоупотребления прекратятся и водворятся новые нравы человеческого общежития.

Дидро, действуя в духе этого исторического заблуждения, составил для Екатерины всеобъемлющий план переустройства империи — классическую утопию эпохи Просвещения. Дабы искоренить деспотизм русского самодержавия, императрица должна была отказаться от единоличной власти и править вместе с народными избранниками. Дидро пытался внушить Екатерине мысль о необходимости всеобщего народного образования, предлагал упразднить сословные привилегии, дать свободу развития промышленности и торговли, что должно было привести к появлению третьего сословия — этой «смягчающей рессоры» между обитателями дворцов и хижин, ратовал за отмену крепостного права, отстранение от управления государством духовенства, и т. п.

Заметим, что это говорил человек, который сам же признавался, что «едва ли видел (в России. — С. Ц.) что-либо, кроме самой государыни». И тем не менее он смело предлагал ей ворочать горами или, лучше сказать, наломать дров.

Итог своих «политических» разговоров с Дидро Екатерина подвела в следующих словах: «Я часто и долго беседовала с Дидро; он меня занимал, но пользы я выносила мало. Если бы я руководствовалась его соображениями, то мне пришлось бы поставить все вверх дном в моей стране: законы, администрацию, политику, финансы, — и заменить все неосуществимыми теориями. Я больше слушала, чем говорила, и поэтому свидетель наших бесед мог бы принять его за сурового педагога, меня — за послушную ученицу. Может быть, и он сам был такого мнения, потому что по прошествии некоторого времени, видя, что ни один из его обширных планов не исполняется, он с некоторым разочарованием указал мне на это. Тогда я объяснилась с ним откровенно: „Господин Дидро, я с большим удовольствием выслушала все, что подсказывал вам ваш блестящий ум. Но с вашими великими принципами, которые я очень хорошо себе уясняю, можно составить прекрасные книги, однако не управлять страной. Вы забываете в ваших планах различие нашего положения: вы ведь работаете на бумаге, которая все терпит, которая гибка, гладка и не ставит никаких препятствий ни вашему воображению, ни вашему перу. Между тем я, бедная императрица, работаю на человеческой коже, а она очень щекотлива и раздражительна“. После этого объяснения он, как я убеждена, стал относиться ко мне с некоторым соболезнованием, как к уму ординарному и узкому. С этих пор он говорил со мной только о литературе, а политических вопросов уже никогда не касался».

Дидро и сам впоследствии согласился, что «идеи, будучи