Женщины в России, 1700–2000 - Барбара Энгель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заключение
Сталинская революция, во многом противоречивая, отмеченная как выдающимися достижениями, так и чудовищными страданиями людей, отразилась со всеми этими противоречиями и в гендерном вопросе. Она усугубила гендерные различия на всех уровнях: в рабочей среде, намеренно разделенной по половому признаку; в визуальных образах, подчеркивавших теперь «женственные» черты даже у героинь труда; в общественной жизни, где на женщин была возложена исключительно женская миссия — украшать и окультуривать, и наконец, в семье, где женщины должны были играть особую роль как жены и матери. Но главное, гендер пронизывал саму структуру политической культуры. Советское общество представлялось «одной большой семьей». Однако это была не та эгалитарная семья, к которой стремились революционеры, не братство, рисовавшееся в мечтах рабочих, не реформированная семья, как ее представляли себе либералы, и даже не теплая домашняя идиллия из пропаганды поздних царских времен. Вездесущие портреты Сталина, на которых его жена Надежда Аллилуева ни разу не появлялась рядом, даже до того, как покончила с собой в 1932 году, олицетворяли совершенно иной тип семьи, уходящий корнями в религиозную и крестьянскую культуру. Сталин стал одновременно светским святым, соблюдающим обет безбрачия, и «большаком» в доме, хотя в реальности крестьянская семья без помощницы-«большухи» была немыслима. Это был «глава семьи», только в масштабах всей страны — суровый, но благожелательный, для которого все трудились, которого все слушались и который обещал всем заботу и обеспечение — во всяком случае, тем, кто не утратил его благосклонность.
Рекомендуемая литература
Гинзбург Е. С. Крутой маршрут: Хроника времен культа личности. М.: Книга, 1991.
Живой и яркий рассказ о скитаниях одной женщины по тюрьмам и лагерям.
Bonnell V. Teh Peasant Woman in Stalinist Political Art of the 1930s // American Historical Review. 1993. Vol. 98. N 1. P. 55–82.
Goldman W. Women at the Gates: Gender and Industry in Stalin’s Russia. New York: Cambridge University Press, 2002.
Важное исследование гендерной составляющей советской индустриализации.
Hoffman D. Mothers in the Motherland: Pronatalism in its Pan-European Context // Journal of Social History. 2000. Vol. 34. N 1. P. 35–53.
Рассматривает сталинскую семейную политику в более широком контексте европейской демографической политики в период между двумя мировыми войнами.
Ilic M. Women in the Stalin Era / ed. Ilic M. New York: Palgrave, 2001.
Manning R. T. Women in the Soviet Countryside on the Eve of World War II // Russian Peasant Women / ed. Farnsworth B., Viola L. New York: Oxford University Press, 1992. P. 206–235.
Исследуется положение сельских женщин после коллективизации.
Neary R. B. Mothering Socialist Society: Teh Wife-Activists Movement and the Soviet Culture of Daily Life // Russian Review. 1999. Vol. 58. N 3. P. 396–412.
Исследование движения общественниц, подчеркивающее противоречивость посылов, адресованных женщинам.
Reid S. All Stalin’s Women: Gender and Power in Soviet Art of the 1930s // Slavic Review. 1998. Vol. 57. N 1. P. 133–173.
Исследует роль гендера в формировании культуры тридцатых годов.
Viola L. Bab’i Bunty and Peasant Women’s Protest During Collectivization // Russian Review. 1986. Vol. 45. N 1. P. 189–205.
Глава 10
Империя и гендер
Вплоть до 1920-х годов российский имперский проект был почти исключительно мужским делом. Территориальные аннексии Екатерины Великой представляют собой редкое исключение. Агрессивно проводя имперскую экспансию, Екатерина руководила разделом Польши и завоеванием обширных земель на юге, включая Крымский полуостров и Северное побережье Черного моря. Сотни тысяч евреев и латышей, а также миллионы украинцев, белорусов и поляков были включены в состав империи, в результате чего доля этнических русских в населении сократилась, составив чуть менее половины[230]. Однако Екатерина была уникальным явлением. До и после ее правления строили планы, исследовали, завоевывали и управляли землями, ставшими «русскими», исключительно мужчины. Женщины стали действующей силой имперского проекта только в 1920-е годы, когда гендер приобрел центральное значение в преобразовании народов Севера, Юга и Востока.
К концу XIX века царь, «император всероссийский», правил более чем сотней разных народов. Помимо русских, среди них были немцы, евреи, поляки, армяне, грузины, азербайджанцы, татары, казахи, киргизы, узбеки, туркмены, финны и различные малые народы Севера. Этнически нерусские, если считать родственных русским по языку и культуре украинцев и белорусов, составляли на рубеже ХХ века большинство населения империи. Экономика, культура и образ жизни народов империи были чрезвычайно разнообразны: туда входили промышленно развитые города стран Балтии, крестьяне Украины, кочевые и полукочевые народы среднеазиатских степей, оленеводы Северной Сибири. Столь же сложна история взаимодействия Российского государства с покоренными им народами. В центре внимания этой главы находится гендерный аспект имперской миссии.
Гендер в империи
В XIX веке в самом имперском господстве обнаружился гендерный аспект. Именно мужчины, а не женщины отправлялись открывать и наносить на карту новые земли на юге, на севере и на востоке и завоевывать местных «других». Рассказы о подвигах мужчин в иноземье, будоражившие воображение публики, прославляли мужественность завоевателя и представляли его по своей природе выше побежденного. В начале XIX века читатели жадно глотали чувственные романы о любви между мусульманками и русскими мужчинами, действие которых происходило в экзотических горах Кавказа, где русские вели захватническую войну. Русский колонизатор представал благородным и доблестным мужчиной, носителем прогресса, а «хорошая» аборигенка — заботливой, сексуально доступной и пылкой женщиной. Местные мужчины, в отличие от русских, изображались дикарями, фанатиками и похотливыми животными, которые покупали и продавали своих женщин и могли даже убить за любовь к русскому мужчине. Задачей россиянина было спасти угнетаемую женщину от ее соотечественников-мужчин. Пылкий союз между русским завоевателем, представляющим собой высший тип человека, и заботливой местной женщиной отражал парадигму отношений между колонизатором и колонизируемыми. Так гендерные образы подкрепляли и рационализировали имперскую миссию России[231].
Той же цели служила тенденция представлять колониальные земли как нечто женственное, феминизированное. Писатели 1830–1840-х годов помогали популяризировать завоевательные войны, описывая отношения между завоевателем и завоеванными в отчетливо гендерных терминах. Они изображали земли Юга и Востока как своего рода феминизированного «другого», сексуального и соблазнительного, но отсталого и потенциально опасного, отчаянно нуждающегося в руководстве и контроле со стороны России. Так, в повести А. А. Бестужева-Марлинского Грузия представала роскошной и манящей, но нетронутой дикой местностью, расстилающейся перед наступающим русским завоевателем: «О моя душечка, ты обворожительна теперь!.. Я готов кинуться на грудь твою с седла и обнять тебя, расцеловать тебя», — восклицает вымышленный герой Бестужева-Марлинского, пришедший со своей армией в Грузию. Работы исследователя, естествоиспытателя и писателя Николая Пржевальского увековечили это гендерно обусловленное представление о завоевании. Пржевальский
