Женщины в России, 1700–2000 - Барбара Энгель

исчислялись десятками тысяч. Даже для тех, кому удалось избежать тюрьмы, лагерей или казни, террор часто становился губительным, разъедая отношения.

Заключение

Сталинская революция, во многом противоречивая, отмеченная как выдающимися достижениями, так и чудовищными страданиями людей, отразилась со всеми этими противоречиями и в гендерном вопросе. Она усугубила гендерные различия на всех уровнях: в рабочей среде, намеренно разделенной по половому признаку; в визуальных образах, подчеркивавших теперь «женственные» черты даже у героинь труда; в общественной жизни, где на женщин была возложена исключительно женская миссия — украшать и окультуривать, и наконец, в семье, где женщины должны были играть особую роль как жены и матери. Но главное, гендер пронизывал саму структуру политической культуры. Советское общество представлялось «одной большой семьей». Однако это была не та эгалитарная семья, к которой стремились революционеры, не братство, рисовавшееся в мечтах рабочих, не реформированная семья, как ее представляли себе либералы, и даже не теплая домашняя идиллия из пропаганды поздних царских времен. Вездесущие портреты Сталина, на которых его жена Надежда Аллилуева ни разу не появлялась рядом, даже до того, как покончила с собой в 1932 году, олицетворяли совершенно иной тип семьи, уходящий корнями в религиозную и крестьянскую культуру. Сталин стал одновременно светским святым, соблюдающим обет безбрачия, и «большаком» в доме, хотя в реальности крестьянская семья без помощницы-«большухи» была немыслима. Это был «глава семьи», только в масштабах всей страны — суровый, но благожелательный, для которого все трудились, которого все слушались и который обещал всем заботу и обеспечение — во всяком случае, тем, кто не утратил его благосклонность.

Рекомендуемая литература

Гинзбург Е. С. Крутой маршрут: Хроника времен культа личности. М.: Книга, 1991.

Живой и яркий рассказ о скитаниях одной женщины по тюрьмам и лагерям.

Bonnell V. Teh Peasant Woman in Stalinist Political Art of the 1930s // American Historical Review. 1993. Vol. 98. N 1. P. 55–82.

Goldman W. Women at the Gates: Gender and Industry in Stalin’s Russia. New York: Cambridge University Press, 2002.

Важное исследование гендерной составляющей советской индустриализации.

Hoffman D. Mothers in the Motherland: Pronatalism in its Pan-European Context // Journal of Social History. 2000. Vol. 34. N 1. P. 35–53.

Рассматривает сталинскую семейную политику в более широком контексте европейской демографической политики в период между двумя мировыми войнами.

Ilic M. Women in the Stalin Era / ed. Ilic M. New York: Palgrave, 2001.

Manning R. T. Women in the Soviet Countryside on the Eve of World War II // Russian Peasant Women / ed. Farnsworth B., Viola L. New York: Oxford University Press, 1992. P. 206–235.

Исследуется положение сельских женщин после коллективизации.

Neary R. B. Mothering Socialist Society: Teh Wife-Activists Movement and the Soviet Culture of Daily Life // Russian Review. 1999. Vol. 58. N 3. P. 396–412.

Исследование движения общественниц, подчеркивающее противоречивость посылов, адресованных женщинам.

Reid S. All Stalin’s Women: Gender and Power in Soviet Art of the 1930s // Slavic Review. 1998. Vol. 57. N 1. P. 133–173.

Исследует роль гендера в формировании культуры тридцатых годов.

Viola L. Bab’i Bunty and Peasant Women’s Protest During Collectivization // Russian Review. 1986. Vol. 45. N 1. P. 189–205.

Глава 10

Империя и гендер

Вплоть до 1920-х годов российский имперский проект был почти исключительно мужским делом. Территориальные аннексии Екатерины Великой представляют собой редкое исключение. Агрессивно проводя имперскую экспансию, Екатерина руководила разделом Польши и завоеванием обширных земель на юге, включая Крымский полуостров и Северное побережье Черного моря. Сотни тысяч евреев и латышей, а также миллионы украинцев, белорусов и поляков были включены в состав империи, в результате чего доля этнических русских в населении сократилась, составив чуть менее половины[230]. Однако Екатерина была уникальным явлением. До и после ее правления строили планы, исследовали, завоевывали и управляли землями, ставшими «русскими», исключительно мужчины. Женщины стали действующей силой имперского проекта только в 1920-е годы, когда гендер приобрел центральное значение в преобразовании народов Севера, Юга и Востока.

К концу XIX века царь, «император всероссийский», правил более чем сотней разных народов. Помимо русских, среди них были немцы, евреи, поляки, армяне, грузины, азербайджанцы, татары, казахи, киргизы, узбеки, туркмены, финны и различные малые народы Севера. Этнически нерусские, если считать родственных русским по языку и культуре украинцев и белорусов, составляли на рубеже ХХ века большинство населения империи. Экономика, культура и образ жизни народов империи были чрезвычайно разнообразны: туда входили промышленно развитые города стран Балтии, крестьяне Украины, кочевые и полукочевые народы среднеазиатских степей, оленеводы Северной Сибири. Столь же сложна история взаимодействия Российского государства с покоренными им народами. В центре внимания этой главы находится гендерный аспект имперской миссии.

Гендер в империи

В XIX веке в самом имперском господстве обнаружился гендерный аспект. Именно мужчины, а не женщины отправлялись открывать и наносить на карту новые земли на юге, на севере и на востоке и завоевывать местных «других». Рассказы о подвигах мужчин в иноземье, будоражившие воображение публики, прославляли мужественность завоевателя и представляли его по своей природе выше побежденного. В начале XIX века читатели жадно глотали чувственные романы о любви между мусульманками и русскими мужчинами, действие которых происходило в экзотических горах Кавказа, где русские вели захватническую войну. Русский колонизатор представал благородным и доблестным мужчиной, носителем прогресса, а «хорошая» аборигенка — заботливой, сексуально доступной и пылкой женщиной. Местные мужчины, в отличие от русских, изображались дикарями, фанатиками и похотливыми животными, которые покупали и продавали своих женщин и могли даже убить за любовь к русскому мужчине. Задачей россиянина было спасти угнетаемую женщину от ее соотечественников-мужчин. Пылкий союз между русским завоевателем, представляющим собой высший тип человека, и заботливой местной женщиной отражал парадигму отношений между колонизатором и колонизируемыми. Так гендерные образы подкрепляли и рационализировали имперскую миссию России[231].

Той же цели служила тенденция представлять колониальные земли как нечто женственное, феминизированное. Писатели 1830–1840-х годов помогали популяризировать завоевательные войны, описывая отношения между завоевателем и завоеванными в отчетливо гендерных терминах. Они изображали земли Юга и Востока как своего рода феминизированного «другого», сексуального и соблазнительного, но отсталого и потенциально опасного, отчаянно нуждающегося в руководстве и контроле со стороны России. Так, в повести А. А. Бестужева-Марлинского Грузия представала роскошной и манящей, но нетронутой дикой местностью, расстилающейся перед наступающим русским завоевателем: «О моя душечка, ты обворожительна теперь!.. Я готов кинуться на грудь твою с седла и обнять тебя, расцеловать тебя», — восклицает вымышленный герой Бестужева-Марлинского, пришедший со своей армией в Грузию. Работы исследователя, естествоиспытателя и писателя Николая Пржевальского увековечили это гендерно обусловленное представление о завоевании. Пржевальский