Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

— Глупости! — выкрикнул почти лысый старичок с очками в черепаховой оправе, которого Вырубов представил Марии как известного профессора истории и который сейчас ничуть не походил на того тихого и смирного дедугана, каким показался вначале. — Глупости! Если мы будем мечтать о том, чтоб возвратиться туда непременно на белом коне, то, значит, не вернемся никогда!

— А вам бы чего хотелось? Чтоб приползли на коленях?

— Даже на коленях мы им не нужны!

— Слишком большую передышку им дали!

— Но кто в этом виноват?!

И снова разгорался жаркий спор о тех, кто пальцем о палец не ударил ради общего дела и кто не очень-то торопился действовать, поскольку им совсем неплохо и здесь, в Праге, и в Париже, и даже в Америке!

— Они нас ненавидят!

— Теперь я начинаю понимать, что имели полное право ненавидеть!

— Подумать только! Может, поспешите и им сообщить об этом?

И снова упомянули о белом коне!

— Господа, господа, мы ведь говорили о театре, — напомнил немного позднее кто-то. — Об изящных искусствах. И до чего дошли?

— Одно без другого не имеет никакого смысла, — раздалось в ответ. Теперь, правда, слова эти прозвучали тише и не столь уверенно.

— Да. И поскольку речь зашла о преимуществах театра или кинематографа, дадим слово молодости, — решил старичок профессор, снова превратившийся в весьма изысканного и светского человека. — Скажите вы, Машенька, — разрешите называть вас Машенькой? — что, по-вашему, победит в соревновании этих двух муз?

— Да, да. Перефразируя известную истину, устами младенца глаголет истина.

Мария покраснела, смутилась. Ей давно стало скучно прислушиваться к их спорам, и она потеряла нить разговора. Когда же поняла, о чем спрашивают, ответила, стараясь преодолеть робость:

— Не думаю, чтобы мне подошла роль оракула. Выскажу свое личное мнение. Считаю, что театр всегда сохранит поклонников. Чувства, которые испытываешь во время спектакля, нельзя сравнить с чувствами, какие вызывает просмотр фильма. Театр… Как бы сказать… Это что-то… это то, что болит. Я большая любительница кинофильмов. Да. И все же прибытие театра всегда было для меня большим и счастливым событием. Саша вот рассказывал, что творилось в Кишиневе, когда приехал его театр. Причины? Не могу их точно определить. В особенности перед вами, у которых сама готова многому поучиться.

— Браво, Машенька, голуба! — в восторге выкрикнул Вырубов.

— Поучиться, только не в ходе такого спора, какой разгорелся между нами, — улыбнулся старик историк, поднимая пивную кружку. — Итак, за театр!

— За оперный театр! — осмелилась высказать затаенную мечту Мария.

На камни старинной площади уже ложились вечерние тени. Экскурсантов становилось все меньше. В точно назначенное время скользили бесстрастные фигурки на башенных часах.

В душе Марии была сумятица, надежды сменялись отчаянием, точь-в-точь как настроение — и ее, и Саши, пообещавшего ей четкую дорогу в будущее.

II

«Муся, дорогая!

Меня удивляет твое письмо. Никогда не думала, что ты способна на подобный снобизм. Может, пресытилась светской жизнью, которую ведешь? Чтоб не понравился Париж? Разве возможно такое? Мечта артистов всего мира! Допустим, тебя там не встречали с цветами и музыкой. Ну и что? Достаточно, что он существует и ты ходишь по его улицам.

Выше голову. Твоя провинциальная подруга

Нельзя сказать, чтоб ей не понравился Париж. Что он не потряс ее! Однако впечатление, которое произвел на нее этот прекрасный город в первую встречу с ним, было такое, словно он населен химерами, фантомами. И вина тут, конечно, не в городе. Нет. Париж оставался Парижем. И Люксембургский дворец с парком, и Нотр-Дам, и большие бульвары, и Монмартр, холм которого венчал золоченый купол церкви Сакр-Кёр. Все было на своем месте, и все это Мария увидела. Вырубов сопровождал ее, куда бы она ни пожелала, даже водил по местам, где ей и вовсе не хотелось быть, но по которым сам бродил прежде, когда был еще молодым и жадным до новых впечатлений. Водил и туда, где потом испытал жгучие разочарования, где жизнь преподнесла ему не один горький сюрприз. Она стояла рядом с ним на одной из смотровых площадок Эйфелевой башни, не осмеливаясь заглянуть вниз через перила, прогуливалась по знаменитым аллеям Елисейских полей, восторгаясь элегантными нарядами дам, любовалась дворцами и набережными Сены. Однако все эти прогулки были неизменно омрачены глухим и смутным, ничем не объяснимым недовольством. Приехав сюда, она все время мучилась, хватит ли ей того французского языка, которому обучалась в консерватории. Однако вскоре стало очевидным, что язык этот ей ни к чему, как не нужно было говорить по-чешски и в Праге. Она вновь попала в тот же узкий, замкнутый кружок эмигрантов, где интересы, образ жизни, вплоть до споров-дискуссий, были теми же, и с какого-то времени ей стало казаться, что живет она в каком-то нереальном мире, в котором чем больше времени проходит, тем сложнее ориентироваться. И только день, когда она попала наконец в оперу, показался ей самым реальным из всех, какие до сих пор прожила в Париже, — вопреки тому, что как раз там-то и оказалась в нереальном, придуманном мире.

С переполняющим душу счастьем, с замирающим сердцем переступила она порог здания, которое ни красотой, ни величественностью не превосходило многие дворцы города. Но это меньше всего заботило ее. Для любого провинциала, из какой бы страны он ни приехал, зал театра с его богатством красок, с его позолоченными ложами и сверкающими люстрами, с пестрой многоликостью публики — все это могло показаться куда более увлекательным, чем происходящее на сцене. Мария, однако, не видела и не слышала ничего другого, кроме того, что вершилось между рампой и кулисами. Как зачарованная сидела она в элегантной ложе, с руками, неподвижно застывшими на бархатных подлокотниках кресла, — поначалу царская роскошь убранства театрального зала заставила сильнее забиться сердце при мысли о том, сколько, должно быть, стоили билеты на спектакль. С таким же успехом можно было смотреть его