Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

— Не хочешь папироску, Машенька?

— Вы же знаете: я не курю, мадам Греч.

— Ах да. Но, возможно, еще научишься. Когда тоскливо и одиноко, затяжка-другая просто необходима. Хоть какое-то утешение.

— Нечего стращать девочку! Что за пессимизм такой?

Теплая рука обняла плечи Марии, в мгновение ока пропали ее горькие, мрачные мысли. К ее прохладному виску прислонилась колючая щека.

— Саша! — искренне обрадовавшись, воскликнула она. — Я и не услышала, как вышел. — Она вывернулась из-под его руки и открытым взглядом посмотрела на него, стараясь спрятать страхи и сомнения, которые нередко нападали на нее, в глубине лучистой улыбки.

Вырубов не выдержал этого взгляда. Лицо у него было чужое, опухшее. И, как всегда после выпивки, на этом лице было жалкое виноватое выражение, граничащее с отчаянием, выдававшим душевные муки. Он притянул ее к себе и спрятал лицо в мягкий отворот ее жакета. Мария стойко перенесла дух перегара, которым так и разило от него. Его нежность и готовность подчиниться, как всегда, прогнали последние остатки печали.

— Машенька, голуба, — вздохнул он. — Я свинья, истинная свинья. Прости меня, прости!

— Ничего, ничего, перестань. Пошли в купе, — она подтолкнула его к двери. Вагон просыпался, и кое-где из купе начали выходить пассажиры. — Успокойся… Говорят, подъезжаем к границе. Скоро будут проверять паспорта. Ты к этому привык, а я волнуюсь.

— Никогда не следует волноваться. Научись владеть собой. Сколько еще раз тебе пригодится умение владеть собой.

В купе он долгое время оставался неподвижным, опустив ей на колени голову. Мария легонько поглаживала его по вискам, проводя тонкими пальцами по мягким вьющимся волосам.

— Ты должен успокоиться, Саша, взять себя в руки. Посмотри, как плохо выглядишь. Так, чего доброго, можно и заболеть. Кончайте эти ваши выпивки, ей-богу. Не вижу никакой причины.

— О нет, о нет, Машенька, голуба. Мы же возвращаемся домой. Неужели не чувствуется? Домой, где ни одна душа не ждет нас. Ни один человек не придет встречать с цветами на вокзал. Разве лишь горничная господ Павлов-Греч. Чем не повод для веселья? И вообще, когда пьем мы, русские? Когда неприятности или, наоборот, радость.

— Знаем мы эти разговоры. Слышала много раз от отца, хоть он и не русский. И все же попробуй, очень тебя прошу. Хотя бы ради меня.

Вырубов грустно покачал головой и закрыл глаза, может, чтобы скрыть сквозившее в них отчаяние. Марии стало жаль его. Смутные намеки, которые делали родственники и знакомые в Кишиневе, дескать, артисты Пражского театра бродяги без царя в голове, за эти несколько месяцев стали для нее непреложной истиной. Действительно, это бродяги, но наделенные величием, умевшие околдовать людей, играть так, что выворачивали душу, со всей силой таланта, которые, когда у них водились деньги, жили в самых шикарных отелях и питались в самых дорогих ресторанах… И все же бродяги. Да, бродяги. Хотя лично она трагедией это не считала. Главное — лишь бы работать, зарабатывать на жизнь. Вместе с ними будет работать и она. Будет учиться, увидит свет и ни на минуту не позволит себе забыть, что должна постоянно готовиться к великому, самому главному дню ее жизни, который должен, не может не наступить. Его ей, однако, было жаль. Потому что видела: переживает, даже страдает. Может, как раз из-за нее. Возможно, жалеет, что взял с собой. Поэтому не нужно принимать к сердцу его капризы, добавлять ненужных неприятностей. Следует принимать каким есть… Вот опять уснул. Ей же хотелось, чтоб он побрился, принял пристойный вид, стал тем самым Вырубовым, каким она привыкла видеть его, элегантным и импозантным… Но она снова одна.

— Не нужно жалеть, что уехала со мной, — внезапно проговорил он, не открывая глаз, и Мария очень поразилась, услышав эти слова. — Не нужно жалеть, хотя, может, это было и ошибкой. Уехать тебе все равно нужно было, только не со мной. Я предупреждал об этом еще тогда, в Соборном саду.

— Не говори так. Я люблю тебя.

— Именно поэтому и нужно говорить. Думаю: ты уже поняла, что судьба оказалась сильней меня. Она меня сломила. И боюсь, ты поверила, что уезжаешь с человеком сильным, с победителем. Это ошибка. Ты уехала с побежденным. И мне нужно было подумать об этом. Но ты околдовала меня, заставила все забыть. — Он поднял голову с ее колен, откинулся на спинку сиденья и, скрестив на груди руки, стал смотреть в пустоту перед собой, — И все же не жалей, что уехала.

— Я и не жалею. И не нуждаюсь в победителях. Даже не думала ни о чем таком, когда полюбила тебя.

Вырубов рассмеялся. Он думал, что смех получится горьким, но в нем против воли чувствовалось: польщен ее признанием, сделанным с такой простотой и наивной искренностью.

— Это тоже мираж, Машенька, голуба. И все же будь благословен господь за то, что дал нам жизнь. Какой бы химерной она ни была. Поскольку очень скоро ты и сама поймешь, насколько она химерна.

— Я ничего не требую. Только бы побольше бывать с тобой. Ты же слишком часто оставляешь меня одну…

— Артист всегда одинок, Машенька, и ты должна это знать. Не только на сцене. Всегда и везде. Поскольку никто и ничто не может быть ему опорой, кроме того, что есть в нем самом, чем он является по натуре.

— А зрители?

— Зрители… Артист принадлежит только самому себе…

— Мне казалось: артист принадлежит людям, зрителям, публике.

— Принадлежать публике — значит не принадлежать никому.

— Но…

— Эх, девочка моя милая, мы залезаем в философские дебри. Я всегда был уверен, что у тебя светлая голова и доброе сердце.

— Но я говорю совсем о другом…

— Знаю. Знаю, о чем говоришь. И ты права. Знаешь что? Банда пока еще отлеживается. Дай немного поспать и мне, после чего — обещаю тебе — въеду в Прагу если не на белом коне, то по крайней мере с весьма пристойным