Секрет нашего успеха. Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее - Джозеф Хенрик

так делал. Смертность в сообществе Нгого, о котором мы говорили, необычайно высока, но данные из других районов показывают, что смертность при межгрупповых конфликтах у шимпанзе варьирует от 4 % до 13 %, а это, как мы вскоре убедимся, сопоставимо с данными по многим малым человеческим сообществам. Кроме Нгого, межгрупповая агрессия у шимпанзе наблюдалась и хорошо описана в четырех других местах, а территориальная экспансия зарегистрирована в двух популяциях помимо Нгого[256].

Хотя у шимпанзе есть некоторые паттерны поведения, которые, вероятно, представляют собой культурные традиции, пока что нет надежных данных, позволяющих сказать, что у них есть социальные нормы, — и, безусловно, у них нет никаких норм, которые способствовали бы успеху в межгрупповой конкуренции[257]. Это подсказывает, что межгрупповая конкуренция, вероятно, началась раньше, чем культурная эволюция, и стала влиять на нормы сразу, как только те начали зарождаться. Однако, даже если бы поначалу межгрупповой конкуренции не было, культурная эволюция сформировала бы ноу-хау, позволяющее задействовать собранные в одном месте ресурсы (которые можно контролировать и защищать), и социальные нормы, создающие различия между группами — перекос сил, и вместе эти факторы породили бы межгрупповую конкуренцию. Разумеется, не исключено, что в ходе человеческой эволюции происходило что-то такое, что подавляло межгрупповую конкуренцию. Поэтому нам следует задаться вопросом, действительно ли в малых сообществах, в частности у охотников-собирателей, существует межгрупповая конкуренция.

К счастью для нас, одна из форм межгрупповой конкуренции в малых сообществах, а именно война, обсуждается постоянно[258]. Ответ на наш вопрос гласит, что конфликтов происходит много, а их частота и масштабы сильно варьируют. И хотя, безусловно, общества земледельцев и скотоводов сражаются гораздо больше, чем большинство охотников-собирателей, многочисленные данные говорят о том, что во многих популяциях охотников-собирателей случались длительные насильственные конфликты между группами, повлекшие за собой значительные потери в численности и территории. Анализ данных о войнах среди охотников-собирателей показывает, что от 70 % до 90 % таких сообществ знакомы с войной и набегами, которые происходят либо “постоянно” (каждый год), либо “часто” (не реже раза в пять лет). По оценкам, доля смертей, непосредственно связанных с насильственными межгрупповыми конфликтами, составляет в среднем 15 % по наблюдениям этнографов и 13 % на основании археологических исследований кладбищ (напомню, что смертность у шимпанзе колеблется от 4 % до 13 %). Эти цифры очень высоки по сравнению с теми же показателями в США и Европе в ХХ веке, где эта доля составляет меньше 1 %, однако они невелики по сравнению со многими доиндустриальными сельскохозяйственными обществами[259].

Конфликты в популяциях охотников-собирателей приводили не только к человеческим жертвам, но и к систематическим захватам и утратам территории (а следовательно, и ресурсов) со временем. В пяти группах, для которых есть этноисторические данные, территориальные приобретения и потери колебались от 3 % до 50 % за поколение (25 лет), в среднем — 16 %. Эти данные могут вызывать некоторые сомнения, поскольку четыре из пяти групп происходят с запада Северной Америки, а значит, на их территориальную экспансию могли влиять земледельческие сообщества, по крайней мере косвенно. Однако даже если мы будем исходить из 3 %, как было у вальбири, обитавших в самом сердце Австралии, обширного континента охотников-собирателей, получается, что территория в 100 квадратных километров каждые 600 лет будет удваиваться. За пять тысяч лет, что совсем не долго, если вспомнить, что род Homo возник два миллиона лет назад, первоначальная площадь города Вашингтон (100 квадратных миль) разрослась бы до размеров штата Индиана (36 417 квадратных миль или 94 320 квадратных километров)[260]. Еще за пять тысяч лет группа, территория которой прирастает такими темпами, могла бы занять всю Азию, вытеснив остальные группы. Короче говоря, 3 % за поколение — это очень быстро.

Конечно, конфликты среди кочевых охотников-собирателей сильно отличались от войн в более сложных обществах. В основном конфликты сводились к набегам и засадам, и стороны, чтобы снизить риск, полагались на скрытность, внезапность и численное превосходство. Как правило, для нападавших итоги были гораздо благоприятнее, чем для жертв, по крайней мере краткосрочные, пока жертвы не устраивали ответный внезапный набег, чтобы отомстить. Иногда случались ожесточенные битвы, в которых участвовало по нескольку сотен человек с каждой стороны, но такое происходило относительно редко. Периодически группы переживали долгие периоды враждебных отношений с соседями: незнакомцев убивали, как только видели, а между территориями формировалась ничейная полоса (своего рода демилитаризованная зона). Это напоминает ситуацию у шимпанзе, но с одним важнейшим отличием: такие враждебные отношения складывались обычно между племенными популяциями, состоявшими из множества взаимосвязанных групп с общими обычаями и языком, а не между территориальными группами, как у шимпанзе. То есть у людей межгрупповой конфликт был значительно масштабнее.

Есть причины предполагать, что палеолитический мир был в целом даже более склонен к подобным межгрупповым конфликтам, чем показывают исторические и этнографические данные. Дело в том, что на протяжении большей части нашей эволюционной истории климатические условия колебались намного сильнее, чем в последние 10 тысяч лет, когда климат был относительно стабильным. Поэтому древним популяциям приходилось выживать в условиях, когда сезонная погода постоянно менялась, а уровень моря то поднимался, то опускался, и к тому же на них чаще обрушивались страшные бури, наводнения, пожары и засухи. Подобные колебания провоцировали войну, что подтверждают два вида свидетельств. Во-первых, археологические данные о популяциях охотников-собирателей, живших на калифорнийском побережье в течение семи тысяч лет, показывают, что в периоды колебаний климата насилие происходит чаще, поскольку истощаются ресурсы. Во-вторых, количественный анализ военных действий на основании этнографических данных как по глобальной выборке различных малых сообществ, так и по региональной выборке из Восточной Африки показывает, что непрогнозируемые условия, вероятно, провоцируют военные стычки между группами[261]. Таким образом, непредсказуемые условия, характерные для палеолита, скорее всего, подхлестывали межгрупповую конкуренцию.

Кроме того, межгрупповая конкуренция часто формирует культурную эволюцию институтов и без войн и насилия. В качестве примера такого механизма разберем случай, когда в одной новогвинейской деревне было решено прямо скопировать институты группы, достигшей большего локального успеха, в том числе и практики, верования и ритуалы.

В Центральных горах Новой Гвинеи способность группы выращивать большое поголовье свиней прямо связана с ее экономическим и социальным успехом в конкуренции с другими местными группами. Церемониальный обмен свиньями позволяет группам создавать альянсы, отдавать долги, получать жен и генерировать престиж демонстрацией избыточной щедрости. Все это означает, что численность группы, которая лучше умеет разводить свиней, быстрее растет (и благодаря рождению детей, и благодаря притоку мигрантов) и, следовательно, группа обладает потенциалом для расширения своей территории. Численность играет очень важную роль во время военных