Метаморфозы - Публий Назон

75   Горем, страданьем души и слезами несчастный питался.

        И, бессердечьем богов попрекая подземных, ушел он

        В горы Родопы, на Гем, поражаемый северным ветром.

        Вот созвездием Рыб морских заключившийся третий

        Год уж Титан завершил, а Орфей избегал неуклонно

80   Женской любви. Оттого ль, что к ней он желанье утратил

        Или же верность хранил — но во многих пылала охота

        Соединиться с певцом, и отвергнутых много страдало.

        Стал он виной, что за ним и народы фракийские тоже,

        Перенеся на юнцов недозрелых любовное чувство,

85   Краткую жизни весну, первины цветов обрывают.

        Некий был холм, на холме было ровное плоское место;

        Все зеленело оно, муравою покрытое. Тени

        Не было вовсе на нем. Но только лишь сел на пригорок

        Богорожденный певец и ударил в звонкие струны,

90   Тень в то место пришла: там Хаонии дерево[435] было,

        Роща сестре Гелиад,[436] и дуб, вознесшийся в небо;

        Мягкие липы пришли, безбрачные лавры и буки,

        Ломкий пришел и орех, и ясень, пригодный для копий,

        Несуковатая ель, под плодами пригнувшийся илик,

95   И благородный платан, и клен с переменной окраской; —

        Лотос пришел водяной и по рекам растущие ивы,

        Букс, зеленый всегда, тамариск с тончайшей листвою;

        Мирта двухцветная там, в плодах голубых лавровишня;

        С цепкой стопою плющи, появились вы тоже, а с вами

100 И винограда лоза, и лозой оплетенные вязы;

        Падубы, пихта, а там и кусты земляничника с грузом

        Алых плодов, и награда побед — гибколистная пальма;

        С кроной торчащей пришли подобравшие волосы сосны, —

        Любит их Матерь богов, ибо некогда Аттис Кибелин,

105 Мужем здесь быть перестав, в стволе заключился сосновом.

        В этом же сонмище был кипарис, похожий на мету[437],

        Деревом стал он, но мальчиком был в то время, любимцем

        Бога, что лука струной и струной управляет кифары.

        Жил на картейских брегах,[438] посвященный тамошним нимфам,

110 Ростом огромный олень; широко разветвляясь рогами,

        Голову сам он себе глубокой окутывал тенью.

        Златом сияли рога. К плечам опускалось, свисая

        С шеи точеной его, ожерелье камней самоцветных.

        А надо лбом его шар колебался серебряный, тонким

115 Был он привязан ремнем. Сверкали в ушах у оленя

        Около впадин висков медяные парные серьги.

        Страха не зная, олень, от обычной свободен боязни,

        Часто, ничуть не дичась, и в дома заходил, и для ласки

        Шею свою подставлял без отказа руке незнакомой.

120 Боле, однако, всего, о прекраснейший в племени Кеи,

        Был он любезен тебе, Кипарис. Водил ты оленя

        На молодые луга и к прозрачной источника влаге.

        То оплетал ты цветами рога у животного или,

        Всадником на спину сев, туда и сюда направляя

125 Нежные зверя уста пурпурной уздой, забавлялся.

        Знойный был день и полуденный час; от горячего солнца

        Гнутые грозно клешни раскалились набрежного Рака,[439]

        Раз, притомившись, лег на лужайку со свежей травою

        Чудный олень и в древесной тени наслаждался прохладой.

130 Неосторожно в тот миг Кипарис проколол его острым

        Дротом; и видя, что тот умирает от раны жестокой,

        Сам умереть порешил. О, каких приводить утешений

        Феб не старался! Чтоб он не слишком скорбел об утрате,

        Увещевал, — Кипарис все стонет! И в дар он последний

135 Молит у Вышних — чтоб мог проплакать он целую вечность.

        Вот уже кровь у него от безмерного плача иссякла,

        Начали члены его становиться зелеными; вскоре

        Волосы, вкруг белоснежного лба ниспадавшие прежде,

        Начали прямо торчать и, сделавшись жесткими, стали

140 В звездное небо смотреть своею вершиною тонкой.

        И застонал опечаленный бог. «Ты, оплаканный нами,

        Будешь оплакивать всех и пребудешь с печальными!» — молвил.

        Рощу такую Орфей привлек. Посредине собранья

        Всяческих диких зверей и множества птиц восседал он.

145 Вот уже пальцем большим испытал он достаточно струны

        И, убедившись, что все, хоть разно звучат они, стройно

        Звуки сливают свои, — молчанье прервал песнопеньем:

        «Муза, с Юпитера ты — всем миром Юпитер владеет! —

        Песню мою зачинай! О мощи Юпитера раньше

150 Много я песен сложил: величавым я плектром Гигантов

        Пел, на флегрейских полях[440] победительных молний сверженье.

        Лирою легкой теперь зазвучу. Буду отроков петь я —

        Нежных любимцев богов, и дев, что, пылая напрасно,

        Кару в безумье своем навлекли на себя любострастьем.

155 В оные дни небожителей царь к Ганимеду фригийцу

        Страстью зажегся; и вот изобрел он, во что превратиться,

        Чтобы собою не быть; никакой становиться иною

        Птицею сан не велел, — лишь его же носящей перуны.

        И не помедлил: рассек заемными крыльями воздух

160 И Илиада[441] унес, — он доныне его виночерпий

        И, хоть Юнона мрачна, подает Вседержителю нектар.

        Так же тебя, Амиклид[442], Аполлон поселил бы в эфире,

        Если б туда поселить разрешили печальные судьбы.

        Выход дозволен иной — бессмертен ты стал. Лишь прогонит

165 Зиму весна и Овен водянистую Рыбу заступит,

        Ты появляешься вновь, распускаясь на стебле зеленом.

        Более всех ты отцом был возлюблен моим. Понапрасну

        Ждали владыку тогда — земли средоточие — Дельфы.

        Бог на Эвроте[443] гостил в то время, в неукрепленной

170 Спарте. Ни стрелы уже у него не в почете, ни лира;

        Сам он себя позабыл; носить готов он тенета

        Или придерживать псов, бродить по Хребтам неприступным

        Ловчим простым. Свой пыл питает привычкою долгой.

        Был в то время Титан в середине меж ночью грядущей

175 И отошедшей, — от них находясь в расстоянии равном.

        Скинули платье друзья и, масляным соком оливы

        Лоснясь, готовы уже состязаться в метании диска.

        Первый метнул, раскачав, по пространству воздушному круг свой

        Феб, и пред ним облака разделились от тяжести круга;

180 Времени много спустя, упадает на твердую землю

        Тяжесть, паденьем явив сочетанье искусства и силы.

        Неосторожный тогда, любимой игрой возбуждаем,

        Круг подобрать поспешил тенариец[444]. Но вдруг содрогнулся

        Воздух, и с крепкой земли диск прянул в лицо тебе прямо,

185 О Гиацинт! Побледнели они одинаково оба —

        Отрок и бог. Он в объятия взял ослабевшее тело.

        Он согревает его, отирает плачевные раны,

        Тщится бегство души удержать, траву прилагая.

        Все понапрасну: ничем уж его исцелить невозможно.

190 Так в орошенном саду фиалки, и мак, и лилея,

        Ежели их надломить, на стебле пожелтевшем оставшись,

        Вянут и долу свои отягченные головы клонят;

        Прямо держаться нет сил, и глядят они маковкой в землю.

        Так неподвижен и лик умирающий; силы лишившись,

195 Шея, сама для себя тяжела, к плечу приклонилась.

        «Гибнешь, увы, Эбалид, обманутый юностью ранней! —

        Феб говорит. — Эта рана твоя — мое преступленье.

        Ты — моя скорбь, погублен ты мной; с моею десницей

        Смерть да свяжут твою: твоих похорон я виновник!

200 В чем же, однако, вина? Так, значит, виной называться

        Может игра? Так может виной и любовь называться?

        О, если б жизнь за тебя мне отдать или жизни лишиться

        Вместе с тобой! Но меня роковые связуют законы.

        Вечно ты будешь со мной, на устах незабывших пребудешь;

205 Лиры ль коснется рука — о тебе запоют мои песни.

        Будешь ты — новый цветок — мои стоны являть начертаньем.