Метаморфозы - Публий Назон

        После же время придет, и славный герой заключится

        В тот же цветок, и прочтут лепестком сохраненное имя».

        Так говорят Аполлона уста, предрекая правдиво, —

210 Кровь между тем, что, разлившись вокруг, мураву запятнала,

        Кровью уже не была: блистательней червени тирской

        Вырос цветок. У него — вид лилии, если бы только

        Не был багрян у него лепесток, а у лилий — серебрян.

        Мало того Аполлону; он сам, в изъявленье почета,

215 Стоны свои на цветке начертал: начертано «Ай, ай!»

        На лепестках у него, и явственны скорбные буквы.

        Спарте позора в том нет, что она родила Гиацинта;

        Чтут и доныне его; что ни год, по обычаю предков,

        Славят торжественно там Гиацинтии — праздник весенний.[445]

220 Если же ты, Амафунт[446], изобильный металлами, спросишь,

        Горд ли он тем, что родил Пропетид, — он откажется, так же

        Как и от тех, у которых рога — в стародавнее время —

        Были на лбу, — от чего получили прозванье керастов.[447]

        Возле ворот их стоял Юпитера Гостеприимца

225 С прошлым печальным алтарь. Как завидит пришелец, что пятна

        Крови на камне его, он думает: тут зарезают

        Богу телят-сосунков да двухлетних овец амафунтских.

        Путник сам жертвой бывал. Оскорбясь несказанным служеньем,

        Милые грады свои и змеиные долы Венера

230 Бросить готова была, — «Но места мне любезные, грады

        Чем согрешили мои? Чем они-то, — сказала, — преступны?

        Лучше уже покарать изгнаньем безбожное племя,

        Смертью иль ссылкою, — нет, чем-нибудь меж изгнаньем и смертью.

        Среднее что же найду, как не казнь превращением вида?»

235 И между тем как она колебалась, во что изменить их,

        Взор на рога навела и решила: рога им оставим.

        И в косовзорых коров их большие тела обратила.

        Все же срамных Пропетид смел молвить язык, что Венера

        Не божество. И тогда, говорят, из-за гнева богини,

240 Первыми стали они торговать красотою телесной.

        Стыд потеряли они, и уже их чело не краснело:

        Камнями стали потом, но не много притом изменились.

        Видел их[448] Пигмалион, как они в непотребстве влачили

        Годы свои. Оскорбясь на пороки, которых природа

245 Женской душе в изобилье дала, холостой, одинокий

        Жил он, и ложе его лишено было долго подруги.

        А меж тем белоснежную он с неизменным искусством

        Резал слоновую кость. И создал он образ, — подобной

        Женщины свет не видал, — и свое полюбил он созданье.

250 Было девичье лицо у нее; совсем как живая,

        Будто с места сойти она хочет, только страшится.

        Вот до чего скрывает себя искусством искусство!

        Диву дивится творец и пылает к подобию тела.

        Часто протягивал он к изваянию руки, пытая,

255 Тело пред ним или кость. Что это не кость, побожился б!

        Деву целует и мнит, что взаимно; к ней речь обращает,

        Тронет — и мнится ему, что пальцы вминаются в тело,

        Страшно ему, что синяк на тронутом выступит месте.

        То он ласкает ее, то милые девушкам вещи

260 Дарит: иль раковин ей принесет, иль камешков мелких,

        Птенчиков, или цветов с лепестками о тысяче красок,

        Лилий, иль пестрых шаров, иль с дерева павших слезинок

        Дев Гелиад.[449] Он ее украшает одеждой. В каменья

        Ей убирает персты, в ожерелья — длинную шею.

265 Легкие серьги в ушах, на грудь упадают подвески.

        Все ей к лицу. Но не меньше она и нагая красива.

        На покрывала кладет, что от раковин алы сидонских,[450]

        Ложа подругой ее называет, склоненную шею

        Нежит на мягком пуху, как будто та чувствовать может!

270 Праздник Венеры настал, справляемый всюду на Кипре.

        Возле святых алтарей с золотыми крутыми рогами

        Падали туши телиц, в белоснежную закланных шею.

        Ладан курился. И вот, на алтарь совершив приношенье,

        Робко ваятель сказал: «Коль все вам доступно, о боги,

275 Дайте, молю, мне жену (не решился ту деву из кости

        Упомянуть), чтоб была на мою, что из кости, похожа!»

        На торжествах золотая сама пребывала Венера

        И поняла, что таится в мольбе; и, являя богини

        Дружество, трижды огонь запылал и взвился языками.

280 В дом возвратившись, бежит он к желанному образу девы

        И, над постелью склонясь, целует, — ужель потеплела?

        Снова целует ее и руками касается груди, —

        И под рукой умягчается кость; ее твердость пропала.

        Вот поддается перстам, уступает — гиметтский[451] на солнце

285 Так размягчается воск, под пальцем большим принимает

        Разные формы, тогда он становится годным для дела.

        Стал он и робости полн и веселья, ошибки боится,

        В новом порыве к своим прикасается снова желаньям.

        Тело пред ним! Под перстом нажимающим жилы забились.

290 Тут лишь пафосский[452] герой полноценные речи находит,

        Чтобы Венере излить благодарность. Уста прижимает

        Он наконец к неподдельным устам, — и чует лобзанья

        Дева, краснеет она и, подняв свои робкие очи,

        Светлые к свету, зараз небеса и любовника видит.

295 Гостьей богиня сидит на устроенной ею же свадьбе.

        Девять уж раз сочетавши рога, круг полнился лунный, —

        Паф[453] тогда родился, — по нему же и остров был назван.

        Был от нее же рожден и Кинир, и когда бы потомства

        Он не имел, почитаться бы мог человеком счастливым.

300 Страшное буду я петь. Прочь, дочери, прочь удалитесь

        Вы все, отцы! А коль песни мои вам сладостны будут,

        Песням не верьте моим, о, не верьте ужасному делу!

        Если ж поверите вы, то поверьте и каре за дело.

        Ежель свершенье его допустила, однако, природа, —

305 За исмарийский народ и за нашу я счастлив округу,

        Счастлив, что эта земля далеко от краев, породивших

        Столь отвратительный грех. О, пусть амомом богаты,

        Пусть и корицу, и нард, и из дерева каплющий ладан,

        Пусть на Панхайской земле[454] и другие родятся растенья,

310 Пусть же и мирру растят! Им дорого стала новинка!

        Даже Эрот объявил, что стрелой не его пронзена ты,

        Мирра; свои он огни от греха твоего отвращает.

        Адской лучиной была ты овеяна, ядом ехидны,

        Ты их трех фурий одна: преступленье — отца ненавидеть,

315 Все же такая любовь — преступленье крупней. Отовсюду

        Знатные ищут тебя домогатели. Юность Востока

        Вся о постели твоей соревнуется. Так избери же,

        Мирра, себе одного, но, увы, все в одном сочетались.

        Все понимает сама, от любви отвращается гнусной

320 Мирра, — «Где мысли мои? Что надо мне? — молвит, — о боги!

        Ты, Благочестье, и ты, о право священное крови,

        Грех запретите, — молю, — преступлению станьте препоной,

        Коль преступленье в том есть. Но, по правде сказать, Благочестье

        Этой любви не хулит. Без всякого выбора звери

325 Сходятся между собой; не зазорно бывают ослице

        Тылом отца приподнять; жеребцу его дочь отдается,

        Коз покрывает козел, от него же рожденных, и птицы

        Плод зачинают от тех, чьим семенем зачаты сами.

        Счастливы те, кто запретов не знал! Дурные законы

330 Сам себе дал человек, и то, что природа прощает,

        Зависть людская клеймит. Говорят, что такие, однако,

        Есть племена, где с отцом сопрягается дочь, или с сыном

        Мать, и почтенье у них лишь растет от любви их взаимной.

        Горе мое, что не там привелось мне родиться! Вредят мне

335 Здешних обычаи мест! Но зачем возвращаюсь к тому же?

        Прочь, запрещенные, прочь, надежды! Любви он достоин, —

        Только дочерней любви! Так, значит, когда бы великий

        Не был отцом мне Кинир, то лечь я могла бы с Киниром!