Метаморфозы - Публий Назон

        Не был отцом мне Кинир, то лечь я могла бы с Киниром!

        Ныне ж он мой, оттого и не мой. Мне сама его близость

340 Стала проклятием. Будь я чужой, счастливей была бы!

        Лучше далеко уйду и родные покину пределы,

        Лишь бы греха избежать. Но соблазн полюбившую держит:

        Вижу Кинира я здесь, прикасаюсь к нему, говорю с ним,

        Для поцелуя тянусь, — о, пусть не дано остального!

345 Смеешь на что-то еще уповать, нечестивая дева?

        Или не чувствуешь ты, что права и названья смешала?

        Или любовью отца и соперницей матери станешь?

        Сыну ли старшей сестрой? Назовешься ли матерью брата?

        Ты не боишься Сестер[455], чьи головы в змеях ужасных,

350 Что, беспощадный огонь к очам и устам приближая,

        Грешные видят сердца? Ты, еще непорочная телом,

        В душу греха не прими, законы могучей природы

        Не помышляй загрязнить недозволенным ею союзом.

        Думаешь, хочет и он? Воспротивится! Он благочестен,

355 Помнит закон. О, когда б им то же безумье владело!»

        Молвила так. А Кинир, посреди женихов именитых,

        В недоумении, как поступить, обращается к Мирре,

        По именам их назвав, — чтоб себе жениха указала.

        Мирра сначала молчит, от отцова лица не отводит

360 Взора, горит, и глаза обливаются влагою теплой.

        Но полагает Кинир, — то девичий стыд; запрещает

        Плакать, и щеки ее осушает и в губы целует.

        Рада она поцелуям его. На вопрос же, — который

        Был бы любезен ей муж, — «На тебя, — отвечала, — похожий!»

365 Он же не понял ее и за речь похваляет: «И впредь ты

        Столь же почтительной будь!» И при слове «почтительной» дева,

        С мерзостным пылом в душе, головою смущенно поникла.

        Ночи средина была. Разрешил и тела и заботы

        Сон. Но Кинирова дочь огнем неуемным пылает

370 И не смыкает очей в безысходном безумье желанья.

        Вновь то отчается вдруг, то готова пытаться; ей стыдно,

        Но и желанья кипят; не поймет, что ей делать, так мощный

        Низко подрубленный ствол, последнего ждущий удара,

        Пасть уж готов, неизвестно куда, но грозит отовсюду.

375 Так же и Мирры душа от ударов колеблется разных

        Зыбко туда и сюда, устойчива лишь на мгновенье.

        Страсти исход и покой в одном ей мерещится — в смерти.

        Смерть ей любезна. Встает и решает стянуть себе петлей

        Горло и, пояс уже привязав к перекладине, молвив, —

380 «Милый, прощай, о Кинир! И знай: ты смерти виновник!» —

        Приспособляет тесьму к своему побелевшему горлу.

        Ропот ее, — говорят, — долетел до кормилицы верной,

        Что по ночам охраняла порог ее спальни. Вскочила

        Старая, дверь отперла и, увидев орудие смерти

385 Подготовляемой, вдруг завопила; себя ударяет

        В грудь, раздирает ее и, питомицы вызволив шею,

        Рвет тесьму на куски. Тут только слезам отдается;

        Мирру она обняла и потом лишь о петле спросила.

        Девушка молча стоит, недвижно потупилась в землю.

390 Горько жалеет она, что попытка нарушена смерти.

        Молит старуха, своей сединой заклинает; раскрыла

        Ныне пустые сосцы, колыбелью и первою пищей

        Молит довериться ей и поведать ей горе; девица

        Стонет молящей в ответ. Но кормилица вызнать решила, —

395 Тайну сулит сохранить и не только — взывает: «Откройся,

        Помощь дозволь оказать, — моя не беспомощна старость.

        Если безумье в тебе, — исцелят заклинанье и травы;

        Если испорчена ты, обрядом очистим волшебным;

        Если же гнев от богов, — умиряется жертвами гнев их.

400 Что же полезней еще предложу? И участь и дом твой

        Счастливы, все хорошо; мать здравствует, жив и родитель!»

        Лишь услыхав об отце, испустила глубокие вздохи

        Мирра. Кормилица все ж и теперь греха никакого

        Не заподозрила, но о какой-то любви догадалась.

405 Крепко решив разузнать, что б ни было, — молит поведать

        Все, на старую грудь привлекает льющую слезы

        Деву, сжимает в руках своих немощных, так говоря ей:

        «Вижу я: ты влюблена; но — откинь спасенья! — полезной

        Буду пособницей я в том деле. Отец не узнает

410 Тайны!» Но злобно она отскочила от старой, припала

        К ложу лицом, — «Уйди, я прошу, над стыдом моим горьким

        Сжалься, — сказала, — уйди, — настойчивей молвила, — или

        Спрашивать брось, отчего я больна: лишь грех ты узнаешь».

        В ужасе та, от годов и от страха дрожащие руки

415 К ней простирает с мольбой, питомице падает в ноги.

        То ей пытается льстить, то пугает на случай, коль тайны

        Та не откроет, грозит ей уликой тесьмы и попытки

        Кончить с собой; коль откроет любовь, обещает ей помощь.

        Голову та подняла, и внезапные залили слезы

420 Старой кормилицы грудь; и, не раз порываясь признаться,

        Речь пресекает она; застыдившись, лицо закрывает

        Платьем и молвит, — «О, как моя мать осчастливлена мужем!»

        Смолкла и стон издала. Кормилица похолодела,

        Чувствует — ужас проник до костей в ее члены. Поднявшись,

425 Волосы встали торчком на ее голове поседелой.

        Много добавила слов, чтобы та — если сможет — извергла

        Злую любовь. Хоть совет и хорош, повторяет девица,

        Что не отступит, умрет, коль ей не достанется милый!

        Та же в ответ ей, — «Живи, овладеешь своим…» — не решилась

430 Молвить «отцом» и молчит; обещанья же клятвой скрепляет.

        Праздник Цереры как раз благочестные славили жены,

        Тот, ежегодный, когда, все окутаны белым, к богине

        Связки колосьев несут, своего урожая початки.

        Девять в то время ночей почитают запретной Венеру,

435 Не допускают мужчин. Кенхреида[456], покинув супруга,

        Вместе с толпою ушла посетить тайнодейства святые.

        Благо законной жены на супружеском не было ложе,

        Пьяным Кинира застав, на беду, расторопная нянька,

        Имя другое назвав, неподдельную страсть описала

440 Девы, красу расхвалила ее; спросил он про возраст.

        «С Миррой, — сказала, — одних она лет». И когда приказал он

        Деву ввести, возвратилась домой. «Ликуй, — восклицает, —

        Доченька! Мы победили!» Но та ощущает неполной

        Эту победу свою. Сокрушается грудь от предчувствий.

445 Все же ликует она: до того в ней разлажены чувства.

        Час наступил, когда все замолкает; промежду Трионов,[457]

        Дышло скосив, Боот поворачивать начал телегу.

        И к преступленью она подступила. Златая бежала

        С неба луна. Облаков чернотой закрываются звезды.

450 Темная ночь — без огней. О Икар[458], ты лицо закрываешь!

        Также и ты, Эригона, к отцу пылавшая свято!

        Трижды споткнулась, — судьба призывала обратно. Три раза

        Филин могильный давал смертельное знаменье криком.

        Все же идет. Темнота уменьшает девичью стыдливость.

455 Левою держит рукой кормилицы руку; другая

        Ищет во мраке пути; порога уж спальни коснулась.

        Вот открывает и дверь; и внутрь вошла. Подкосились

        Ноги у ней, колена дрожат. От лица отливает

        Кровь, — румянец бежит, сейчас она чувства лишится.

460 Чем она ближе к беде, тем страх сильней; осуждает

        Смелость свою и назад возвратиться неузнанной жаждет.

        Медлит она, но старуха влечет; к высокому ложу

        Деву уже подвела и вручает, — «Бери ее! — молвит, —

        Стала твоею, Кинир!» — и позорно тела сопрягает.

465 Плоть принимает свою на постыдной постели родитель,

        Гонит девический стыд, уговорами страх умеряет.

        Милую, может быть, он называет по возрасту «дочка»,

        Та же «отец» говорит, — с именами страшнее злодейство!

        Полной выходит она от отца; безбожное семя —