Побег из Олекминска - Вера Александровна Морозова

на скрипке, и его жену, которая могла бы составить партию в дуэте. Эссен радовалась возможности такого музыкального вечера.

Дул резкий ветер с Волги, сыпал крупный дождь, и ноги увязали в грязи. Мария Петровна походила на кухарку из богатого дома — в поношенном пальто, в серой шляпке, надвинутой на глаза. Эссен тоже смахивала на фабричную работницу. В легкой плюшевой жакетке, в сборчатой юбке и полусапожках. На голове цветастый платок, в руках корзинка с овощами, благо возвращались с места, близкого к новому базару.

И вдруг Эссен замерла у тумбы с афишами. Афиши цирка-шапито. Танцовщица, идущая по проволоке с зонтиком, медведь с дудочкой, человек с могучими бицепсами, гнущий подковы с самодовольной ухмылочкой. Слон в яркой попоне, обезьяны в коротеньких платьицах. Афиша приглашала обывателей на представление, которое должно состояться в воскресенье.

Но не эта афиша привлекла внимание Эссен, хотя она вспомнила Швейцарию и медвежьи рвы, где она вместе с детворой кормила морковью смешных и неповоротливых медвежат. Нет, ее заинтересовала другая скромная афиша. В музыкальном училище Экслера московский гастролер давал концерт русской классической музыки. Чайковский, Глазунов, Бородин... У Эссен глаза загорелись — музыку любила страстно, но жизнь ее была столь многотрудна, что посещать камерные концерты и слушать прославленных музыкантов удавалось не часто. Помолчав немного, она сказала:

— Неплохо было бы посетить этот концерт.

— И повстречать ненароком молодцов, которые сопровождали тебя в поездке, — ворчливо отозвалась Мария Петровна, удивленная легкомыслием подруги. — Нет, и думать об этом нечего! К чему искушать судьбу!

— Не горячись, главное — не горячись! Во-первых, действие происходит в Саратове, а не в Петербурге. Во-вторых, я здесь неделю, и причин для волнения не вижу.

— Полноте, стыдись своей глупости...

— Но это Чайковский и Бородин! Мне так и не довелось прослушать в хорошем исполнении «Богатырскую» симфонию. — Эссен умоляюще смотрела на Марию Петровну. — За эту неделю я отдохнула и отоспалась... Ну, будь другом, пойдем на концерт. Опасности реальной нет, у страха глаза велики. Да и когда мне еще такое представится!..

Марии Петровне сделалось неловко: действительно, она живет со своей семьей, здесь и муж и дети, а подруга кочует по стране, как перекати-поле, в вечной схватке с охранкой. И действительно, когда еще в условиях подполья ей доведется послушать серьезную музыку! Ну а если Эссен, агента «Искры», схватят у нее на глазах в музыкальном училище?!

— Ну, Маша, давай рискнем?

Мария Петровна готовилась ей отказать, но, ругая себя за слабохарактерность, неожиданно согласилась.

— Только за билетами отправим Василия Семеновича и при первой же опасности уходим. — Опа подумала и серьезно сказала: — При первой опасности, я тебя знаю!

Эссен закатила глаза, и они полыхнули такой наивностью, что обе рассмеялись.

Мимо проехал возница. Лошадь уныло качала головой и с трудом тянула повозку. Возница, худенький и маленький, кричал, размахивая кнутом, понукая лошадь. Потом сам соскочил с телеги и принялся помогать лошади. Дрова грозились рассыпаться, комья грязи залепили афишу, у которой они так недавно стояли.

— Ну и грязища в Саратове! — не утерпела Эссен, смахивая комья грязи с рукава жакета.

— Грязи много, летом пыль-то какая. Отцы города языком болтают, а реально благоустройством не занимаются. Все по старинке живем. Сколько ночлежных домов да босяков на волжских пристанях? В нашей газете «Саратовский дневник» поэты даже по этому поводу упражняются:

Уж если грязь, то грязь такая,

Что люди вязнут с головой,

Но, мать-природу обожая,

Знать не хотят о мостовой!

Эссен засмеялась, отчего лицо ее стало еще привлекательнее. Да и Мария Петровна повеселела.

Они шли тихой улочкой, заваленной черемухой и бузиной. Дождь неожиданно кончился. Стоял конец сентября, и воздух был наполнен сладким и пахучим ароматом, который наступает после дождя, когда кусты еще хранят на листве гремучие капли, когда поднимается легкая испарина от черных и набухших стволов. Загудели пчелы над искривленной бузиной. Какая-то женщина в цветастой кофте принялась перекапывать грядку.

Солнце пробило толщу облаков, стало тепло. Они опустились на вросшую в землю скамеечку и сняли платки. Вьющиеся волосы Эссен отливали золотом. Она расстегнула жакетку и принялась носком ботинка выписывать круги.

Мария Петровна мягко улыбнулась — вот она, гроза охранки по кличке Зверь, и с каким радостным упоением предается отдыху! Трудно, трудно-то как... Столько лет в подполье, столько лет на нелегальном положении... Ее всегда удивляла непосредственность Эссен. Если трудится, то с предельным напряжением. Когда-то в Орле они вместе работали в подпольной типографии. Типография располагалась в подвале. Свет едва проникал сквозь заплетенное паутиной оконце, работали по двенадцать часов. И Эссен не выказывала усталости, как не теряла спокойствия духа. Она крутила рукоятку машины — приспособление было примитивным, — принимала оттиски и раскладывала их по стопкам. Тускло коптила керосиновая лампа, тошнотворно пахло керосином. Мария Петровна до сих пор не могла переносить запах керосина. Спину ломило от усталости, но Эссен подбадривала ее шутками и добрым словом. И только когда выносили из типографии последние листовки, Эссен бросалась на разостланное на полу пальто и засыпала. И веки ее нервно подергивались во сне.

Вот и сейчас она подставила солнцу лицо, грудь и прикрыла глаза, предаваясь истоме и сладостному покою. И блаженствовала, словно и не жила на нелегальном положении, и не было ни битв с меньшевиками, ни шпиков, которые ее провожали из города в город. Очевидно, это называлось настоящим мужеством — ни позы, ни фальши, работать до предельного напряжения и отдыхать с радостью и непосредственностью. Да, Эссен это умела.

Вечером Эссен наряжалась с тем особым чувством удовольствия, с которым она делала все. Села перед зеркалом и принялась за прическу. Глаза ее горели восторгом. Она отбросила шитое парижское платье, которым боялась привлечь внимание в провинциальном Саратове. Платье годилось для дороги, вагона первого класса, где будет отсиживаться от шпиков. Она слыла отчаянной франтихой, но одевалась по обстоятельствам, строго придерживаясь ею самой установленных правил. Конспирация стала ее второй натурой.

Мария Петровна была равнодушна к своим нарядам.

Как-то через одного очень доверенного и строго законспирированного человека узнала, что в охранном отделении она имеет кличку Гусыня. Она рассмеялась. Гусыня! А впрочем, и правда гусыня: ростом невелика, полная, ходит неторопливо и любит тепло одеваться. На дворе еще лист не опал, а она уже вырядилась в салоп. И ходит в нем всю зиму, с трудом снимая поздней весной, когда уже деревья покрываются листвой. Снимает с